Оставшихся после него денег хватило как раз на похороны.
Его похоронили, и у Тибо оказалось всего три или четыре пистоля.
Тибо хорошо знал свое дело: он был ловким башмачником.
Но ему не хотелось работать сверлом и ножом.
Тогда он, предусмотрительно оставив одному из друзей отцовские инструменты, продал все остальное и, выручив за свое имущество пятьсот сорок ливров, отправился путешествовать.
Тибо странствовал три года. За это время он не разбогател, но узнал многое, чего не знал прежде, и проявил способности, которыми раньше не мог похвастаться.
Он узнал, что в торговых делах между мужчинами принято держать слово, но любовную клятву, данную женщине, можно с легкостью нарушить.
Так обстояло дело с его нравственным развитием.
Что касается развития физического, то здесь все было иначе: он восхитительно плясал жигу, умело действовал палкой, мог обороняться против четверых и лучше любого охотника управлялся с рогатиной.
Все это лишь увеличивало природную гордыню Тибо. Видя себя более красивым, сильным и ловким, чем многие дворяне, он без устали вопрошал Провидение: «Почему я не родился знатным, а этот дворянин не родился простолюдином?»
Но Провидение не отвечало на вопросы Тибо; а поскольку этот последний, танцуя, размахивая палкой и орудуя рогатиной, лишь утомлял, но не подкреплял свое тело, он стал склоняться к тому, чтобы заняться своим ремеслом, говоря себе: каким бы скромным оно ни было, но кормило отца, прокормит и сына.
Тибо забрал свои инструменты и, держа их в руке, явился к управляющему поместьями ею высочества Луи Филиппа Орлеанского с просьбой разрешить ему построить в лесу хижину и заняться ремеслом; управляющий охотно позволил ему это, зная по опыту, что господин герцог Орлеанский, будучи чрезвычайно милосердным, раздавал бедным до двухсот сорока тысяч франков в год, и, в сравнении с такой суммой, тридцать-сорок квадратных футов земли, необходимых честному труженику, чтобы заработать себе на хлеб, — сущий пустяк.
Тибо, который волен был выбирать для своего жилища любой уголок леса, остановился на самом красивом месте — у перекрестка Озере, откуда было четверть льё до Уаньи и три четверти льё до Виллер-Котре.
Башмачник соорудил свою хижину наполовину из старых досок, подаренных соседним торговцем, г-ном Паризи, наполовину из веток, которые управляющий позволил ему нарубить в лесу.
Затем, построив хижину, состоявшую из закрытой комнаты, где он мог бы работать зимой, и навеса, под которым он будет сидеть летом, Тибо стал устраивать себе постель.
Первое время ее заменяла охапка папоротника.
Продав первую сотню сабо папаше Бедо, державшему лавку в Виллер-Котре, Тибо из заработанных денег дал задаток и купил в рассрочку матрац, за который должен был расплатиться в течение трех месяцев.
Деревянную часть постели сделать было нетрудно.
Хороший башмачник, Тибо был и неплохим столяром.
Он сделал остов из дерева, сплел сетку из ивовых прутьев, положил сверху свой тюфяк, и у него получилась постель.
Постепенно появились простыни и одеяла.
Потом пришел черед жаровни, чтобы разжигать огонь, глиняной посуды, чтобы готовить пищу, и фаянсовой, чтобы есть из нее.
К концу года у Тибо был прекрасный дубовый ларь и красивый ореховый шкаф, как и кровать, сделанные им самим.
Вместе с тем и дело шло; Тибо не имел себе равных в изобретательности: он умел вырезать из куска бука пару сабо да еще наделать из обрезков ложек, солонок и чашечек.
С тех пор как Тибо устроил свою мастерскую, то есть после его возвращения из странствий, прошло три года, и все это время его не в чем было упрекнуть, кроме того, о чем мы уже говорили: он чуть сильнее, чем другие, желал имущества ближнего своего.
Но пока это чувство было довольно безобидным, и лишь духовник мог пристыдить башмачника не за преступление, нет, а пока еще лишь за греховные движения его души.
II. СЕНЬОР И БАШМАЧНИК
Как мы уже говорили, олень добрался до опушки Уаньи и стал кружить близ хижины Тибо.
Была уже поздняя осень, но погода стояла теплая, и Тибо работал под навесом.
Вдруг в тридцати шагах от себя башмачник заметил дрожащего оленя: у него подгибались все четыре ноги, и он испуганно косился на Тибо умным глазом.
Давно уже звуки охоты слышались, то приближаясь к Уаньи, то вновь удаляясь, так что в появлении зверя не было ничего удивительного.
Нож замер в руке Тибо, уставившегося на гостя.
— Клянусь днем святого Сабо! — воскликнул он. (Здесь мы должны пояснить: этот день — праздник башмачников.) — Клянусь днем святого Сабо, вот неплохой кусочек, не хуже той серны, которую мы ели во Вьене на праздничном обеде подмастерьев из Дофине! Есть же счастливчики, которым каждый день в рот попадает такое мясо! Я всего один раз в жизни его попробовал, и хотя уже четыре года прошло, а как вспомню — до сих пор слюнки текут. О сеньоры, сеньоры! Они всегда едят свежее мясо и пьют старые вина, а я всю неделю запиваю водой картошку, и только в воскресенье мне иногда удается полакомиться жалким обрезком прогорклого сала, на четверть недозревшей капустой и стаканом кислого пиньоле.
Разумеется, олень убежал, едва Тибо произнес первые слова. Башмачник продолжал развивать свою мысль и дошел до того заключения, которое вы только что прочли, когда его грубо окрикнули:
— Эй ты, бездельник, отвечай!
Это был сеньор Жан. Его собаки остановились в нерешительности, и он хотел убедиться, что они не потеряли след.
— Эй, бездельник, — повторил начальник волчьей охоты, — ты не видел нашего зверя?
Без сомнения, обращение барона не слишком понравилось философствующему башмачнику, потому что, прекрасно понимая, о чем речь, он переспросил:
— Какого зверя?
— Черт возьми! Оленя, которого мы гоним! Он должен был пробежать не дальше чем в пятидесяти шагах отсюда, и ты не мог не увидеть его со своего места. Это семилеток, да? Куда он повернул? Говори же, негодяй, или я велю тебя выпороть!
— Чума тебя забери, волчье отродье! — пробормотал башмачник себе под нос.
Затем он сказал вслух, притворяясь дурачком:
— Ах да, конечно, я его видел.
— Самец, да? С роскошными рогами? Семилеток?
— Да самец, и с роскошными рогами. Я его видел, как вас вижу, монсеньер, а вот есть ли у него мозоли, не могу вам сказать: я не смотрел ему на ноги. Во всяком случае, бежать ему они не мешали, — с глупым видом добавил он.
В другое время барон Жан посмеялся бы над таким простодушием, в которое мог поверить, но сейчас из-за хитростей животного он был одержим лихорадкой святого Губерта.
— Ну, бездельник, довольно шуток! Тебе весело, а мне не слишком.
— Я буду в таком настроении, в каком прикажет быть монсеньер.
— Отвечай же мне!
— Монсеньер еще ни о чем не спросил.
— Олень выглядел усталым?
— Не очень.
— Откуда он выбежал?
— Ниоткуда; он стоял на месте.
— Но он появился с какой-то стороны?
— Да, но я не видел, как он бежал.
— А куда он ушел?
— Я бы сказал вам, но не знаю.
Сеньор де Вез исподлобья взглянул на Тибо.
— Олень давно был здесь, господин негодяй? — спросил он.
— Не так давно, монсеньер.
— Примерно сколько времени прошло с тех пор? Тибо притворился, будто вспоминает.
— Я думаю, это было позавчера, — в конце концов ответил он.
Но, произнося последние слова, Тибо не смог скрыть улыбки.
Эта улыбка не ускользнула от внимания барона Жана. Он пришпорил коня и занес хлыст над головой башмачника.
Но Тибо был начеку. Одним прыжком он отскочил под навес, куда всадник не мог войти, пока не слезет с коня.
Тибо временно был в безопасности.
— Ты лжешь и смеешься надо мной! — закричал барон. — Маркассино, лучший из моих псов, свернул и залаял в двадцати шагах отсюда; раз олень был там, где сейчас Маркассино, значит, он должен был перескочить через изгородь и ты не мог его не заметить.