Луар вздрогнул. Он ожидал каких угодно слов – но только не этих. Он не смог сдержать довольной улыбки – но прекрасно понял, что отец хочет чего-то большего, нежели просто похвалить.
– Ты хорошо фехтовал, – продолжал отец, бросая другой камушек, но, видишь ли, ты ведь можешь вообще не фехтовать… Если вдруг не захочешь… От этого мы не станем любить тебя меньше.
Сбитый с толку, Луар смотрел, как расходятся по воде темные круги. Отец улыбнулся:
– Ты можешь не поступать в университет и не прочесть больше ни одной книги… Нам будет грустно, но все равно мы тебя не разлюбим. Понимаешь?
– Нет, – честно признался Луар.
Отец вздохнул:
– Теленок валяется в ромашках и сосет вымя… А теперь представь, что то же самое делает здоровенный бык.
Помолчали.
– Я что-то не так делаю? – спросил Луар шепотом. Отец запустил руку в путаницу своих светлых, как и у Луара, волос, смел со лба назойливые пряди:
– Я, наверное, не так сказал… Малыш, нельзя до старости жить детством. Хм… Старость твоя далеко, конечно, но пора выбирать…
Луар прерывисто вздохнул. Потупился, изучая мокрицу на влажном камне перил.
Отцова рука легла ему на плечо:
– Денек…
– Выбери за меня, – вдруг страстно попросил Луар. – Мне кажется… то у тебя лучше получится.
Отцовы пальцы на его плече сжались:
– Ну нельзя же!.. Ты мужчина, ты решаешь свою судьбу…
Луар вздохнул снова. Этого-то он и боялся; непостижимое будущее, неотвратимые перемены… Вернуться бы в четырнадцать лет. Даже и в двенадцать – несмотря даже на ту порку… Ведь потом было все хорошо… Даже лучше прежнего… Кажется, та боль привязала его к отцу, вместо того чтобы оттолкнуть…
– Твой выбор будет правильнее, – сказал он глухо. – Ты опытнее… да и потом…
Он запнулся. Отец устало опустил кончики рта:
– Что – «потом»?
Луар молчал. Он мог бы сказать, что отец его умнее и лучше, что ему, сыну, никогда и ни в чем не сравняться с великолепным отцом, – но он молчал, опасаясь насмешки.
Его собеседник тоже молчал и смотрел без улыбки. Вздохнул, перевел взгляд на воду; потер пальцем ухо, будто собираясь с мыслями:
– Сынок… Когда я был такой, как ты… чуть постарше. В Каваррене… – Эгерт Солль перевел дыхание. – Я совершил очень гадкий поступок. И я… ыл за него страшным образом наказан. Заклятье трусости… сделало меня жалким и… отвратительным существом. Я никогда не говорил тебе, но мама очень хорошо знает.
У Луара мурашки забегали по коже. Отец говорит о каком-то незнакомом человеке, а он, Луар, прослушал начало истории…
– Я стал трусом, Луар, самым низостным из трусов. Я боялся темноты, высоты, я смотреть не мог не обнаженную шпагу… Я терпел оскорбления и побои – и не мог ответить, хотя и был сильнее… Я не заступился за женщину, потому что…
Он запнулся, будто ему рот свело судорогой. Перевел дыхание:
– Видишь ли, малыш… Я долго думал, рассказывать тебе… Или все же не стоит.
Это испытание, понял Луар. Он меня разыгрывает.
Отец оторвался, наконец, от воды и заглянул сыну в глаза:
– Ты не веришь мне, Денек?
В эту самую секунду Луар понял, что все это правда. Отец не шутит и не разыгрывает, каждое слово дается ему с болью, он ломает сейчас тот героический образ, который давно сложился в воображении Луара, он рискует уважением собственного сына…
Луар мигнул.
– Мама знает, – продолжал отец. – Она… видела меня… таким, что… Лучше не вспоминать. Но ты… Сегодня я снова увидел, как ты… абиваешься в тень. И тогда я решился. Рассказать тебе. В конце концов… сбросил заклятье, и все равно прошли годы, прежде чем я стал таким, как сейчас… А ты еще малыш. Я не желаю тебе и сотой доли тех… того, что было со мной. Будь счастливым, будь таким, как ты есть… Не мучай себя этим вечным сравнением. Понимаешь, почему?
Луар смотрел вниз, и в его голове царила сумятица. Мокрые ладони будто примерзли к холодным каменным перилам; отец стоял перед ним и ждал его ответа – как подсудимый.
По воде тянулись блеклые осенние листочки; Луар не мог сосредоточиться. Все это слишком сразу. Шли, молчали, было хорошо…
И тогда он вспомнил.
Тогда тоже были листья – на воде и на берегу… Ему было тринадцать лет, и пахло сеном. Ощутив боль, он не понял сразу, что произошло, дернулся, опустил глаза – и увидел в жухлой траве змею.
Ослабели ноги. Мир затянулся черной дымкой; Луар хотел бежать и не мог сойти с места – но люди на берегу услышали его отчаянный крик.
Траурная пелена. Страх, от которого цепенеют все внутренности; белое и жесткое лицо отца: «Не бойся».
Лезвие ножа в костре. Ремень, перетянувший ногу до полного онемения. Какие-то перепуганные женщины; отец оборвал их причитания одним хлестким коротким словом. А матери тогда не было на берегу – она ждала рождения Аланы…
Мокрое сено. Запах жухлой травы. И уже все равно, как выглядишь и как на тебя посмотрят, нет сил играть храбрость – но отец спокоен: «Сейчас будет больно».
Он кричал и бился. Он боялся каленого железа больше смерти – уж лучше умереть от яда…
Но отец его был жесток; сильные руки скрутили Луара, как цыпленка.
Край отцовой куртки в судорожно стиснутых пальцах. Ошеломляющая боль; костер, широкая ладонь, зажимающая рот. Резкое облегчение. Белое бесстрастное лицо, и на губах – Луарова кровь. Вода. Холодная вода.
«Вот и все».
И спокойствие сползает с этого лица, будто маска…
А потом подросток-Луар лежал на телеге и смотрел в небо. И удивленно думал о странностях судьбы и бесконечно долгой жизни впереди – вот ведь…
Он не знал, каково в те минуты было его отцу. Наверное, во рту спасителя-Солля была ранка – яд, высосанный из тела сына, достал теперь самого спасителя, и даже могучий Соллев организм одним только чудом с ним справился…
Отправив домой сына, Солль свалился в судорогах. Ничего этого Луар в те минуты не знал…
Мгновение острого счастья – покачивающаяся телега, негромкий голос возницы, над миром – вечернее небо, зеленое с золотым…
…Блеклые листья под мостом. Неспешный осенний парад.
– Я… хотел как лучше, Денек, – устало сказал отец. – Я хотел освободить тебя… От… идеала, что ли… Может, и не стоило…
Луар перевел дыхание и крепко, крепко стиснул твердое плечо стоящего перед ним человека.
Обнять бы. Но нельзя. Не мальчишка.
Ночью в плотно закрытом фургончике тепло и душно – от нашего дыхания. Утром острый, как иголка, ледяной сквознячок пробился-таки в какую-то щель и цапнул меня за ногу; ежась, щурясь, протирая глаза и чуть не разрывая себе рот смачными зеваниями, я выбралась наружу.
Под небом было серо и холодно. Три наши повозки стояли, сбившись в кучу, в каком-то дворе; Флобастер договорился с хозяином на неделю вперед. Под ногами бродили куры; сонная Пасть, привязанная цепью к колесу, исподлобья разглядывала их одним приоткрытым глазом. Я огляделась, прикидывая, где тут безнаказанно можно справить нужду.
За День Премноголикования мы заработали столько, сколько не зарабатывали за целую ярмарочную неделю. Играли допоздна, играли при факелах, Муха взмок, бегая с тарелкой, а веселые монеты звенели и звенели, и Флобастер подгонял: еще! еще!
Бариан охрип; Гезина пела, аккомпанируя себе на лютне, Флобастер читал сонеты собственного сочинения, где-то палили пушки, вертелись огненные колеса, пахло дымом, порохом и дорогими духами. Все мы пошатывались на ходу, как пьяницы или матросы; наконец, занавес был задернут, и Флобастер посадил на цепь нашу вечную спутницу – злобную суку по кличке Пасть. Муха где стоял, там и свалился; прочие с трудом добрались до фургончика, где и упали вповалку, и, засыпая – лицом во влажную мешковину – я слышала, как рвет струны пьяная скрипка, подыгрывая не менее пьяным, охрипшим певцам…
Мы трудились, как бешеные, пока через несколько дней праздник не выдохся и к нам за занавеску не явился стражник – в красном мундире с белыми полосами, с пикой в руках и коротким клинком у пояса. Гезина попыталась было с ним кокетничать – с таким же успехом можно было совращать куклу, казненную перед зданием суда. Мы очистили площадь так быстро, как только могли – однако Флобастер не спешил покидать город, полагая, очевидно, что в карманах горожан еще полно наших денег.