— Я уже придумал выражения, — сказал ла Раме. — Надо написать?
— Подождите… Вам переменят комнату, вас отведут наверх. Там есть терраса с железной решеткой. Вот пила, которой вы подпилите две перекладины. Вы худой, этого прохода будет для вас достаточно. Вот шелковая веревка, на ней может повиснуть весь Шатле… позвольте, я ее сниму… Она имеет сто футов, десятью больше, чем все здание; привяжите ее сами и спускайтесь, обернув ваши руки, чтобы не обрезать их, в вашу норковую шляпу.
Ла Раме взял с судорожной радостью вещь, которую подавал ему Эсперанс.
— А как же я найду Анриэтту? — спросил он. — Вы меня не обманываете, она точно обещала?
— Я предвидел этот вопрос. Вы увидите, как она будет вас ждать на конце Малого моста. У вас, кажется, хорошее зрение?
— Я узнаю Анриэтту за целое лье ночью.
— Спускайтесь только когда приметите ее. Притом с нею будут лошади, это поможет вам узнать. Я предупреждаю вас, что, для того чтобы не возбуждать подозрения, мы спустимся на берег реки под тень набережной.
— И вы тоже там будете?
— Я положусь только на себя, чтобы вас спасти. Я дал слово.
— Говорят, что иногда ангелы небесные принимают человеческую форму для покровительства несчастным, — прошептал ла Раме с выражением раскаяния и признательности. — Я твердо этому верю с нынешнего дня.
— Итак, — перебил Эсперанс, — все решено; когда начнут благовестить к заутрени в соборе Парижской Богоматери в три часа, спускайтесь. Часовой будет прохаживаться так, чтобы не видеть вас.
— А до тех пор я подпилю решетку и привяжу веревку. А когда мне написать показание?
— Вы найдете в верхней комнате все, что нужно для письма, и губернатор до вашего побега придет посмотреть, так ли написано показание, как следует.
— Губернатор придет?
— Да, — отвечал Эсперанс с невольным трепетом; он думал, что эти два человека никогда не должны бы встречаться. — Этот губернатор добрый старик, — продолжал он. — Кроткий с пленниками, повинующийся Крильону, к которому он чувствует признательность. Вы не знаете этого старика?
— Никогда его не видал; я был так взволнован, входя в тюрьму; помню только, что тюремщик сказал мне, что он гугенот.
— Гугенот он или католик, это все равно, только бы он дал вам убежать! — с живостью сказал Эсперанс, сердце которого раздирали эти подробности.
— Я говорю вам об этом, — продолжал ла Раме, — по основательной причине. Гугенот может смотреть дурными глазами на Валуа, отец которого устроил Варфоломеевскую ночь.
— Ведь вы подпишите, что вы не Валуа, — коротко сказал Эсперанс. — Притом оставим это. Вы ни слова не скажете губернатору, и он не раскроет рта. Он возьмет показание и уйдет.
— Я мог бы сейчас вам это показать, — сказал ла Раме, — и тотчас же бежать.
Эсперанс был поражен этой настойчивостью ла Раме. Не зловещее ли предчувствие побуждало пленника таким образом опередить назначенный час?
— Я думал, что поступаю хорошо, — сказал Эсперанс, — давая вам всевозможные обеспечения. Вы хотели быть уверенным в присутствии мадемуазель д’Антраг, вы имеете эту уверенность, Вы хотели дать ваше показание за обеспеченную свободу, и это решено. Теперь вам надо перейти в верхнюю комнату. Надо иметь время подпилить решетку, написать, а потом, со своей стороны, и мы не готовы. Час свидания еще не назначен мадемуазель д’Антраг, она должна приготовиться. Подумайте, что три часа утра настанут скоро.
— Это правда, — вскричал ла Раме, — простите, что я докучаю вам таким образом! Я старался, видите ли вы, избегнуть приближения дня, который должен был сделаться моим последним днем; тюремщик мне сказал: завтра в восемь часов… от трех до восьми промежуток так короток!
— В восемь часов вы будете так далеки от смерти, как не были никогда, — сказал Эсперанс с улыбкой, способной возвратить жизнь умирающему, — но чтоб поспеть вовремя, начнем действовать заранее; я вас оставляю.
— Да благословит вас Бог! — сказал ла Раме.
— Помните все наши условия.
— Они запечатлены здесь, — сказал пленник, коснувшись своего лба, — как ваши благодеяния записаны в моем сердце.
При этих словах ла Раме встал на колени, взял руку Эсперанса и приложил ее к своим пылающим губам. Благодетель удалился, взволнованный, благодаря небо, которое давало ему способ сделать человека счастливым до такой степени.
Только что Эсперанс ушел, как ла Раме старался восстановить спокойствие в своей голове, чтобы приготовиться ко всему. Сначала все шло, как было условлено. Два тюремщика пришли за пленником, отвели его в верхнюю комнату и оставили его там с огнем. Ла Раме подпилил перекладины, крепко привязал веревку, приготовил шляпу, которая должна была сберечь его руки во время спуска, потом бросил взгляд, горевший нетерпением, на горизонт, еще мрачный и безмолвный, воротился к столу и написал показание так ясно, как желал Эсперанс. Он прибавил к этому то, чего от него не требовали: свои сожаления о том, что он был так горд и простодушен, что интрига этой женщины, герцогини, побудила его возмутиться против своего короля. В эту великую минуту ла Раме чувствовал, как душа его возрождалась от потоков радости, стремившихся в нее. Он был добр, он был благороден, счастливая любовь превращала его в героя.