«В целой Франции есть только одна женщина, — часто думал он, — любовь которой могла бы меня парализовать до такой степени, и именно эту женщину выбрал я. Но, слава богу, я люблю с мужеством и буду охранять ее, сколько могу. Что я говорю о моем мужестве? Если б я имел его, я уехал бы уже, не говоря ничего Габриэль, и она освободилась бы от всех опасностей и горестей, какие навлекает на нее моя любовь».
Потом он размышлял, что без него Габриэль, может быть, уже погибла бы, что Анриэтта д’Антраг, поддерживаемая завистниками, успела бы свергнуть фаворитку. Он любил повторять себе, что его присутствие возле Габриэль необходимо, что если бы не страх, который он внушал Анриэтте, если бы не беспрерывные угрозы запиской, это чудовище, эта убийца Урбена и ла Раме уже укусила бы в сердце кроткую Габриэль.
— Да, — говорил он с энергией, — я буду сражаться с тобой до самой смерти, ядовитая сирена; да, я защищу от тебя лучшую из женщин. Горе тебе, если ты поднимешь голову! Горе тебе, если я услышу свист твоего ядовитого языка! потому что мало-помалу сострадание угасло в моей душе, и я раздавлю тебя ногой.
Мы сказали, что Эсперанс был создан добрым, доверчивым и твердым. Эти три добродетели не оставляют в сердце места для продолжительной печали. Сила не допускает опасения, доброта не допускает ненависти, доверчивость не допускает подозрений. Эсперанс каждый раз, как печалился таким образом, развеселялся при одном имени Габриэль, при воспоминании о ее улыбке, и опять делался счастлив при мысли, что он был полезен и, без сомнения, любим.
Король, после поездки в Безон, воротился в Париж писать мирный договор с Майенном, а также и, для того чтобы оставить Габриэль несколько времени на свободе и одну в отцовском доме в Буживале. Герцогиня назначила Эсперансу свидание в субботу вечером.
Суббота наступила наконец. Молодой человек, приготовляясь от отъезду, рассчитывал от этого свидания получить гораздо более, чем от других. Он был расположен и к большему честолюбию. Его права увеличились после услуги, оказанной в Монсо, и Габриэль пожалела о нем. Стало быть, она считала его обиженным. Это преимущество, которым воспользуется всякий любовник.
До отъезда в Буживаль, куда он хотел ехать без всякой таинственности, потому что человек, за которым следят, подвергается этому столько же скрываясь, сколько и показываясь, Эсперанс велел позвать Понти, чтобы узнать несколько положение своих дел. Понти, после выходки в трактире, держал себя поодаль, боясь, что его будут бранить. Он не был тогда совершенно пьян и не был вполне нескромен, но, конечно, мог бы совсем молчать насчет Анриэтты и совсем не пить, как он обещал. Это двойное нарушение было ли настолько важно, чтобы набросить холодность между друзьями? Эсперанс этого не думал, и притом Крильон рассказал ему все дело, не слишком обвиняя Понти — до того он ненавидел Антрагов. Добрый кавалер даже прибавил тихо на ухо Эсперансу:
— У негодяя язык слишком короток, а я в его лета и на его месте болтал бы целые три дня о таком богатом предмете. Черт побери! Я не знаю такой острой шпаги, которая могла бы отрезать язык дворянину, который хочет говорить. Но вы теперь жалкие люди. Является старик и приказывает вам молчать — и вы молчите. Вам велят вложить шпаги в ножны — и вы вкладываете. Жалкие люди!
Эта странная выходка против слишком скромной и слишком дисциплинированной молодежи очень рассмешила Эсперанса и расположила его гораздо лучше к Понти, который явился в улицу Серизе с фанфаронским видом, с робостью в сердце, ожидая выговора от своего друга.
— Ну, — вскричал Эсперанс, — как ты разрядился!
В самом деле Понти цвел, как лавка на ярмарке. Он навешал на себя лент, надушился помадой, как щеголь, получающий сто тысяч годового дохода. Понти бросил на свой наряд небрежный и довольный взгляд.
— Ты даешь мне деньги, я их трачу, — отвечал он.
— Трать, Понти, трать; будь скуп только на две вещи.
— А! знаю, знаю, — заворчал гвардеец, — скуп на вино и слова, вот что хочешь ты сказать.
— Как ты легко угадываешь!
— Я неделикатный человек, то есть не дурак.
— Черт побери! Откуда вы набрались таких теорий о деликатности, мэтр Понти?