Екатерина-Мария Лотарингская, герцогиня Монпансье, имела сорок один год и сохранила мало остатков красоты, которой она так гордилась. Черные глаза, глубокие и злые, густые брови, сходившиеся над тонким и длинным носом, тонкие, хитрые губы, лоб маленький, как у ехидны, — такова была эта женщина. Она скрывала неровность своей хромой ноги припрыгиванием, может быть, грациозным в молодой девушке, но очень странным в женщине, волосы которой седеют.
Ее нравственный портрет был еще безобразнее. Смертельная неприятельница Генриха Третьего, который, как говорили, оскорбил ее тайным презрением, она воспользовалась убийством Гизов, ее братьев, убитых в Блоа, и с этой минуты преследовала короля, раздувая огонь Лиги и вооружив фанатика Жака Клемана. После убийства Генриха Третьего она вскричала:
— Какое несчастье, что он перед смертью не узнал, что удар был направлен мною!
Наконец, это она, призвав испанцев во Францию после смерти Генриха Третьего, поддерживала междоусобную войну, чтобы доставить французскую корону своему дому. Эта фурия стоила целой армии по деятельности своей жгучей ненависти и адской хитрости своих соображений, не отступавших ни перед каким преступлением. Она подстрекала Майенна, часто ленивого и холодного; она пожертвовала бы им самим; и так как этому пламени всегда была нужна новая пища, Генрих Четвертый заменил Генриха Третьего. Он сделался мишенью, на которую направлялось все.
Она вошла к дом Модесту с поспешностью, обнаруживавшей ее беспокойство и нетерпение. Можно было видеть в конце коридора возле большой залы ее испанских телохранителей и лигеров, которые прохаживались вокруг нее.
— Заприте двери! — сказала она повелительным голосом, которому брат Робер поспешил повиноваться.
Заперев двери, он воротился смиренно и со всеми знаками глубокого уважения сел к ногам своего приора, с воском и со стекою в руках. Герцогиня ходила по комнате, опустив голову и хлопая хлыстом по мебели, а когда ее не встречалось, то по своей суконной амазонке, которая тащилась по полу за нею. Горанфло вытаращил глаза на своего переводчика, который успокоил его, мигнув глазами неприметно ни для кого другого, кроме этих двух человек, привыкших понимать друг друга. Говорящий брат, видя, что палочка зашевелилась, сказал герцогине, что она дорогая гостья и что ее присутствие доставляет честь и радость всей общине. Она дрожала, как тигрица в клетке.
— С моей стороны совсем не так, — сказала она, — я приехала не затем, чтобы говорить вам комплименты, господин приор.
— Почему же? — спросил переводчик.
— О! Это до того важно, — сказала герцогиня, скрежеща зубами, — что я спрашивала себя, должна ли я приехать сюда или вызвать вас к себе.
— Вам известно, герцогиня, что я не могу двинуться с места, — сказал брат Робер.
— Вы тяжелы, это правда, господин приор, но я шевелила массы еще тяжелее и не знаю, почему мне кажется, что десять человек моих людей могут унести вас, как перышко, ко мне в Париж или в Бастилию.
«В Бастилию?» — закричали испуганные глаза Горанфло, но голос брата Робера холодно сказал:
— Зачем же в Бастилию, герцогиня?
— Потому что там объясняются насчет обвинений в измене.
Холодный пот выступил крупными каплями на огромных висках Горанфло.
— Я не понимаю, — сказал брат Робер спокойным тоном.
— Во-первых, — вскричала раздраженная герцогиня, — невозможно разговаривать посредством этого дуралея!
Она указала на брата Робера, скрывавшегося под своим капюшоном.
— Этот бездельник, этот осел, — продолжала она с бешенством, — передает мне ваши слова с глупой флегмой! Стало быть, этот скот не чувствует ничего! Вы, по крайней мере, дом Модест, вспотели от страха!.. Но он — это бревно, это камень, это скелет, который годилось бы привесить к потолку колдуньи, как ящерицу! Смерть моей жизни! Я велела бы содрать с него кожу, если бы была уверена, что на его костях найдется кожа.
Брат Робер, нисколько не смущаясь, отвечал:
— Упреки, которыми вы осыпаете моего переводчика, несправедливы. Он в точности передает мою мысль. Он говорит, как я чувствую.
— Вы не боитесь?
— Нисколько.
— И у вас не выступил крупными каплями пот?
— Это мой жир тает от жару.
— Вы не дрожите объясняться со мною?
— Я не умею дрожать, когда чувствую себя невиноватым. Притом моя сила нисходит свыше, я не боюсь могущественных земель.