— Я и отец, и подданный. Отец свободен осуждать государя, угрожающего чести его дочери, а подданный предан и верен.
Габриэль покачала своей очаровательной головкой.
— Хороша преданность, — прошептала она, которая скрывается в дни опасности! Хороша верность, которая бросает дом, где, может быть, король нашел бы надежное убежище!
Граф д’Эстре начинал приходить в раздражение. Со сверкающими глазами, с дрожащими руками, он вскричал:
— Я нахожу вас смелой! Осмелиться осуждать намерения отца!
— Отец мой не приучил меня обращаться с королем как с врагом.
— Надо было слушаться меня, когда я запретил вам принимать его.
— Вам надо было иметь мужество прогнать короля, когда он удостаивал нас своим посещением.
— Может быть, впоследствии я буду иметь это мужество. Но, чтобы не прибегать к подобным крайностям, я принял меры.
— Мы прячемся в мужском монастыре!
— Я, сударыня, займу место возле короля, если будет сражение. Но, по крайней мере, я буду наблюдать за ним, защищая его. А пока у нас мир, я защищаю мою честь против этого самого короля. Я привез мою дочь в монастырь, из которого она уйдет только…
— Когда король умрет, может быть, — сказала Габриэль, отирая слезы.
— Или замужней! — вскричал граф д’Эстре, примечая действие этого удара на его несчастную дочь.
Удар был страшный. Габриэль вскочила, как бы пораженная в сердце.
— Замужней… — пролепетала она. — Возможно ли это?
— Это точно. Ваш муж будет защищаться от короля сам, если сможет. Если вы будете ему помогать, тем лучше для него; если он бросит вас, это касается его.
— О! — сказала Габриэль, подходя, сложив руки, к отцу, который ходил по комнате большими шагами. — Неужели вы будете иметь жестокость пожертвовать вашей дочерью? Зачем мне выходить замуж? Я не люблю никого.
— Если вы не любите никого, стало быть, вам все равно, за кого выйти.
— Вот какова ваша мораль!
— Каждый за себя, а я жертвую всем моей честью.
— Сжальтесь над вашей дочерью.
— Я потому и выдаю ее замуж, что жалею ее.
— Вы доведете меня до отчаяния.
— Ваше отчаяние заставит меня меньше страдать, чем ваш стыд.
— Я умру.
— Лучше вам умереть от этой горести, чем умереть от моей руки, что случилось бы, если бы я уличил вас в бесчестье.
Оскорбленная Габриэль выпрямилась.
— Вы ведете себя как римлянин, это хорошо, — сказала она, — но я ваша дочь.
— Она отмстит за себя по-французски, не правда ли?
— Она отмстит за себя как сумеет.
— Это касается вашего мужа.
— Муж, может быть, тоже будет римлянин?
— Нет, он пикардиец. Он не стоит короля, но это достойный господин. Он, может быть, вам не понравится, но он нравится мне.
— Как его зовут?
— Де Лианкур, д’Амерваль, губернатор Шонийский.
Габриэль вскрикнула от испуга, вся деликатность женщины возмутилась.
— Он горбат, — сказала она.
— Он выпрямится от вашей руки.
— У него кривые ноги.
— А у вас кривой рассудок.
— Дети бегают за ним, когда он ходит.
— Он будет ездить верхом.
— Это преступление, это гнусность. Он вдовец, и у него одиннадцать человек детей.
— И столько же тысяч пистолей дохода.
Габриэль в негодовании пошла к двери соседней комнаты.
— Это говорит мне отец мой и дворянин, — сказала она с гордым презрением, — а Замет, капиталист и ростовщик. Я могла рассуждать с графом д’Эстре о французском короле, но мне нечего говорить с Заметом о пистолях и гнусностях де Лианкура.
Окончив эти слова, она толкнула дверь и, бледная, вошла в свою комнату.
— Хорошо, — сказал отец, следуя за нею, — возмущайтесь, но вы будете повиноваться. Сегодня же вы примете де Лианкура.
— Вы сами будете презирать меня, если я послушаюсь.
— Не делайте шума и огласки здесь, — прибавил граф д’Эстре, несколько растревожившись, потому что Габриэль возвысила голос, и несколько слов из этой сцены могли бы перейти за границы цветника, примыкавшего к новому зданию, — прежде заприте окна.
— Велите их заложить, — сказала Габриэль.
Граф д’Эстре заскрежетал зубами. Габриэль продолжала:
— Не спросить ли у дом Модеста местечка для меня на кладбище монастыря?
После этого сильного волнения, расстроившего ее нервы, бедная Габриэль села, обливаясь слезами. Грациенна бросилась, обняла ее и покрыла поцелуями, бормоча тысячу проклятий против тирана, который хотел заставить умереть ею барышню. Граф д’Эстре обгрыз себе ногти, разорвал манжетки и вышел, взбесившись против дочери, а еще более — против самого себя.