Понти приложил палец к губам.
— Молчите! — сказал он. — Теперь, когда мы в нижнем жилье, надо говорить тихо. Нет, я ужинать не стану, благодарю.
Эсперанс с удивлением посмотрел на него.
— Я даже у вас попрошу, — прибавил Понти, — позволения остаться у окна и, следовательно, отворить это окно.
— Я не понимаю, любезный Понти.
— После, после! — сказал гвардеец.
— У тебя со вчерашнего дня какие-то таинственные ухватки, которые меня удивляют! — вскричал Эсперанс, приподнимаясь. — Вчера вечером ты также смотрел из окна нашей прежней комнаты, вдруг я видел, как ты наклонился, стал примечать, потом вдруг погасил лампу и опять стал наблюдать.
— Это правда, — сказал с волнением Понти.
— А сегодня ты отказываешься ужинать, просишь отворить окно…
Понти взял лампу и спрятал ее в альков Эсперанса, так что комната сделалась темна, а свет все-таки оставался на случай.
— Ты опять принимаешься за свои проделки… Это что-нибудь да значит, Понти!
— Значит, — отвечал Понти. — Но некоторые вещи не касаются раненых, которым волнения могут быть вредны.
— Стало быть, это что-нибудь ужасное?
— Может статься и так.
— Так ты для этого просил брата Робера перевести нас в другую комнату, потому что предлог лестницы показался мне странен.
— Из первого этажа придется выше прыгать в сад, чем из нижнего жилья.
— Ах, боже мой! Прыгать в сад? Скорее расскажи мне, в чем дело!
— После.
— Ты видишь, что, оставляя меня в неведении, ты делаешь мне гораздо более вреда. Нетерпение — это лихорадка.
— Ну, извольте, месье Эсперанс.
— Прежде всего мы условимся: так как я называю тебя Понти, ты должен меня называть просто Эсперансом.
— Это было из уважения… Но, если вы хотите непременно, я стану рассказывать скорее.
— Что такое?
— Вот уже два дня каждый вечер какой-то мужчина пробирается в цветник.
— Какой мужчина?
— Если бы я это знал, я не чувствовал бы ни этой дрожи, ни этого недоумения.
— Надо предупредить братьев…
— Как бы не так! Чтоб я пропустил случай, нет! Нет!
— Какой случай?
— Человек этот появляется вон там, на конце маленькой стены. Вы знаете?
— Да. Я провел целый день у окна и любовался этим чудным садом.
— Вы знаете, что перед нами находится новое здание.
— Где ссорятся?
— Да, эти злые птицы, которых называют женщинами. Ну, это здание совершенно отделено от монастыря стеной, а стена эта покрыта прекрасными персиками…
— Однако в этой стене есть дверь, сообщающая двор с новым зданием.
— Дверь заперта со стороны жителей павильона. Не оттуда входит этот человек. Нет, он приходит справа, как будто через монастырь.
— Боже мой, ты понапрасну мучишь себя. Повсюду, где есть женщины, приходят мужчины. Где есть женщины, там есть и интриги, а мужчины все мотыльки, ночные бабочки. Если в этом новом здании сияет свет в глазах одной из этих женщин, сейчас является ночная бабочка и любуется им, пока не обожжется.
— О! Я уже все это говорил себе, — отвечал Понти, — и с вариантами, не очень лестными для женщин. Но надо же верить очевидности. Если бы этот человек приходил для тех, кто живет в этом здании, он ходил бы туда, не правда ли?
— Я думаю!
— Ну а я видел его вчера под нашими окнами.
— А!
— Он смотрел, ходил, как собака, которая чует дичь, и прятался за кустами сирени и померанцев.
— Это странно.
— Вы думаете, что этот человек приходит к новому зданию, а я думаю, что он приходит к нам.
Эсперанс приподнялся.
— Подумайте, — сказал Понти, — не интересно ли кому-нибудь знать, что сделалось с месье Эсперансом после его странного исчезновения с балкона под каштановыми деревьями?
— Ты прав.
— Подумайте также, не интереснее ли еще кому-нибудь кончить здесь то, что так хорошо было начато там, то есть расстроить все труды добрых женевьевцев и заменить воскресшего Эсперанса молодым человеком, навсегда положенным в гроб?
— Понти, — прошептал Эсперанс, — в таком случае ты имел не очень удачную мысль поместить нас так близко к этому негодяю.
— Я хотел сделать так, чтоб он был близко ко мне. Вот моя мысль: если этот ночной бродяга — ла Раме, как я полагаю, или его сообщник, он воротится, станет на прежнее место, даже как-нибудь улучшит свой план, чтобы приблизиться к нам. Вдруг я упаду к нему на спину из этого окна, которое только в трех футах от земли. Прекрасное будет зрелище, любезный Эсперанс, зрелище, которое, конечно, не будет стоить зрелища Крильона на проломе, но всякому свое. Вы с вашей постели будете иметь это удовольствие. Вы сделаете мне одолжение оставаться тихо и спокойно и не ускорять биение вашего сердца. Я не подвергаюсь ни малейшей опасности и не буду наблюдать ни малейшей вежливости. Когда имеешь дело с подобным убийцей, не для чего надевать дворянские перчатки. Я прыгну, схвачу его за горло, чтоб удостовериться в его личности, и проткну ему тело шпагою до рукоятки. Я прошу у вас на это всего четверть минуты. Притом, — прибавил Понти, — надо все предвидеть. Если в этой битве, к несчастью, я буду побежден — это трудно, это невозможно, но с пошлецами надо всегда опасаться какой-нибудь измены, нога может у меня поскользнуться, я могу наткнуться на какой-нибудь нож, который у этих негодяев всегда торчит в кармане, — в таком случае возьмите мой кинжал; у вас все-таки достанет настолько сил, чтобы держать его в ваших руках, как гвоздь. Разбойник, победив меня, придет вас доконать, он наткнется на острие и кончит свою судьбу, как говорится, в ваших руках. Если я еще буду дышать, уведомьте меня криком, и мое последнее дыхание будет веселым хохотом.