— Я думала, ты собирался подстричься, — сказала она вроде бы сердито, но на самом деле эта была старая добрая забота обо мне.
— Когда я такое говорил?
— Глаз не видно, а глаза — это зеркала души, знаешь об этом?
— А может быть я вовсе не хочу, чтобы кто-то мог заглядывать в мою.
Амма наказала меня еще одной порцией бекона. Она была едва ли пяти футов ростом и, наверное, старше Драконьей тарелки, хотя и настаивала на каждом своем дне рожденья, что ей исполнилось пятьдесят три. Но Амма была кем угодно, только не благообразной пожилой леди, она была абсолютным авторитетом в нашем доме.
— И даже не думай, что ты выйдешь на улицу с мокрыми волосами. Не нравится мне этот шторм. Будто, что-то зловещее вырвалось на волю вместе с ветром, и ничто его сегодня не остановит. Он себе на уме.
Я закатил глаза. У Аммы было свое представление о некоторых вещах. Когда на нее накатывало подобное настроение, мама обычно называла его «темный настрой»; религия и суеверия так тесно переплетались, как это могло быть только на Юге. Когда Амма пребывала в темном настрое, лучше было не попадаться ей на пути. Так же, как было лучше не трогать ее амулеты на подоконниках и не вытаскивать ее кукол из ящиков комода, где она их прятала. Я зачерпнул еще одну полную вилку яиц и наконец-то справился с этим завтраком чемпионов — яйца, ледяной джем, бекон и в довершение ко всему поджаренный сэндвич. Засунув вилку в рот, я по привычке глянул в коридор. Дверь кабинета моего отца уже была закрыта. Мой отец писал по ночам, а днем спал на диване в кабинете. Так продолжалось с тех пор, как умерла мама в прошлом апреле. Он вполне мог быть вампиром, именно это сказала моя тетя Каролина, когда пожила у нас здесь этой весной. Вероятней всего я его не увижу до завтра. Если эта дверь оказывалась закрытой, открыть ее было невозможно.
С улицы я услышал сигнал клаксона. Линк. Я схватил свой потрепанный черный рюкзак и выскочил под дождь. На улице было так темно, что могло быть как семь утра, так и семь вечера. Теперь погода будет сходить с ума еще несколько дней.
Машина Линка, Колотушка, стояла на улице с заведенным двигателем и орущей музыкой. Я ездил в школу с Линком каждый день с самого детского сада, с того дня, когда он угостил меня половинкой Твинки в автобусе. Я уже по прошествии времени узнал, что батончик был поднят с пола. И хотя с этого лета у нас обоих были права, машина была только у Линка, если это можно назвать машиной.
Но, по крайней мере, двигатель Колотушки заглушал шум шторма.
Амма вышла на крыльцо и недовольно скрестила руки на груди:
— Уэсли Джефферсон Линкольн, немедленно выключи свою громкую музыку. А не то я расскажу твоей маме, чем ты все лето занимался в подвале, когда тебе было девять лет.
Линк моргнул. Кроме его мамы и Аммы очень немногие люди звали его полным именем.
Да, мэм.
Входная дверь захлопнулась. Он засмеялся, и втопил педаль газа, отчего шины машины прокрутились на мокром асфальте, прежде чем она рванула с места. Это была его обычная манера езды — стартовать так, словно мы собираемся навсегда уехать из этого места. Разве что нам никогда отсюда не выбраться.
— И что ты делал в нашем подвале, когда тебе было девять лет?
— Чего я только не делал в вашем подвале, когда мне было девять лет.
К моей радости, Линк сделал музыку потише, потому что она была ужасна, а он обязательно спросил бы мое мнение о ней, как делал это каждый день. Беда его группы, «Кто Убил Линкольна», была в том, что никто из них не умел толком ни играть на инструментах, ни петь. Но все его разговоры сводились к игре на ударных, к переезду в Нью-Йорк после выпускного и записи диска, что, вероятно, никогда не сбудется. По моему мнению, у него гораздо больше было шансов забросить трех-очковый мяч в корзину с парковки у спортзала, будучи пьяным и с повязкой на глазах.
Линк не собирался поступать в колледж, но в одном он меня обходил. Он точно знал, что именно он хочет делать в будущем, даже если у этого были туманные перспективы. У меня же была полная коробка брошюр разных колледжей, которые я не мог показать своему отцу. Мне бы подошел любой колледж, лишь бы он был как минимум за тысячу миль от Гатлина. Я не хотел прожить всю свою жизнь, как проживал ее мой отец — жить в одном и том же доме, в том же маленьком городе, в котором вырос, с теми же самыми людьми, которые никогда не мечтали уехать отсюда.
С одной стороны дороги тянулась вереница домов Викторианской эпохи, почти не изменившихся с момента их постройки сто лет назад. Моя улица называлась Хлопковый поворот, потому что раньше она обрамляла мили и мили бесконечных хлопковых плантаций, теперь же она обрамляла только Девятое шоссе, единственное, что изменилась с тех пор. Я взял несвежий пончик из коробки на полу машины: