Кстати, бражку варили не в сто двадцать шестой, а в сто двадцать восьмой камере. Типа, как бы, неувязочка…
Двадцатого января, когда мы вернулись с прогулки, и я зашивал телогрейку, кормушка открылась, и в дырке появилось приветливое лицо хоз-быка:
— Передачу получите.
— А кому дачка, — подскочил к фрезе Макар.
— Школину Андрею Григорьевичу, — прочитал хоз-бык.
Отложил шитьё и подошёл к кормушке.
— Распишись, — разносчик протянул лист бумаги.
— Подожди, Андрюха, не торопись, — Макар взял листок в свои руки, — принимай по списку, а то они любители не донести чего-нибудь до места назначения. Я принялся вынимать из кормушки и передавать дальше Роману, который, в свою очередь, раскладывал всё содержимое дачки на столе. Одежда, постельные и туалетные принадлежности, пища, чай, сигареты, и т. д. Когда последняя вещь заплыла в камеру и хоз-бык, просунув голову в кормушку, поинтересовался, поставлена ли подпись, Макар обратил внимание на разорванный пакет, в котором сиротливо тосковали несколько шоколадных конфет.
— Это что такое? — покраснел он, отчего лицо и волосы гармонично слились. — Это что, килограмм конфет?
— А я откуда знаю? — занервничал хоз-бык. — Что дали, то и принёс.
— И дыра была, что ли?
— Да не знаю я ничего, — отодвинул, на всякий случай, лицо от кормушки осужденный работник хозяйственной части. — Может, менты взяли?
— Менты?! — медленно, выговаривая каждую букву, произнёс Макар.
— Ну, не я же. Мне-то зачем эти конфеты? — и попытался перевести разговор на другую тему. — Там вам сегодня ещё дачки принесут. В сто двадцать седьмую камеру. Сам читал. Есть курить что-нибудь?
— Курить захотел? — Юрик взял лист, скомкал его и вышвырнул через открытую кормушку в коридор. — Пошёл вон отсюда!
Кормушка захлопнулась, и по удаляющимся шагам мы поняли, что хоз-бык выполнил пожелание.
— От кого хоть дачка-то? — Роман разглядывал вещи.
— Тьфу, ты… — я бросил пакет с чаем на квадрат и повернулся к фрезе. — Самое главное забыл прочесть.
— Ну, теперь уже поздно, — это Бертник встал со шконки. — Ты посмотри в продуктах и в одежде. Может быть, мульку какую передали?
— В сале гляди особенно внимательно и в сигаретах, — Макар подошёл и раздвинул пакеты. — Хотя, пачки вроде даже не проверяли. Не вскрытые. Ладно, давай вместе искать, может что и найдём.
Перерезали всё сало, прощупали швы на рубашках, штанах и даже трусах — никаких записок. Наконец мне это занятие надоело, и я, закинув на решку продукты, переоделся и погрузил ноги в домашние тапочки.
— Может, из Красноярска приехали? — Бертник оценивающим взглядом прощупал мою новую чёрную рубашку.
— Может быть, — пожал я плечами.
— Приятно, наверное, всё-таки, что о тебе помнят? — Володька улёгся обратно на свою шконку. — Видишь, хоть и далеко, а всё равно приехали.
— А подельника родственники не могли подогнать? — Макар восседал на скамейке спиной к телевизору.
— Могли и они, но, скорее всего, все вместе, — взял в руки бритвенный станок. — Вот эта штука у меня в сумке на Ваях в квартире Олега оставалась, а тапочки из Красноярска, точно. Так что, — и покрутил в воздухе руками, — нужно было подпись прочесть, а не ушами хлопать.
Фреза заскрипела, и в образовавшемся проёме появились коридорный и тюремный врач:
— Школин, на комиссию.
— На какую комиссию? — удивлённо приподнял брови.
— На медицинскую.
— С вещами?
— Без.
— Ладно, сейчас, — надел кроссовки и вышел в коридор.
Это был мой последний визит к Яне Александровне. В начале января она принимала меня ещё раз, но вместо тестов и прочих лошадок предложила просто поговорить на отвлечённые темы. Мы общались не слишком долго, но, видимо, достаточно для того, чтобы сделать вывод о моём самочувствии. И вот сегодня обследование заканчивалось. Диета тоже. Жаль… Хотя, с другой стороны, не мешало бы ускорить следствие, которое было блокировано этим «определением состояния здоровья».
Лепило подвёл к кабинету и указал на скамейку: «Сиди здесь», а сам вошёл в помещение. На скамейке уже ждал очереди клиент лет сорока, который тут же попытался стрельнуть сигарету и очень огорчился, узнав, что я не курю. Впрочем, как только лепило вышел из кабинета, лицо больного приняло бесстрастное выражение, а взгляд превратился в «блуждающий».