— Тогда вы пропали, — прокашлял он, и на него снова упал зеленый отсвет.
Несколько секунд Паломино наслаждался страхом Эстебана. Как он дрожит в его руках! Зеленое искаженное лицо, отвратительное, как у утопленника. Он отпустил его и вытер ладони о рукава рубашки. Ну какой прок в том, если он прижмет Эстебана к ногтю? Это же медузы — ни хребта, ни характера, одна мстительность... К чему выходить из себя, яриться? Незачем показывать свои чувства; от него требуют повиновения, дисциплины, самокритики — что ж, он будет держать себя в положенных рамках... Когда он оглянулся на море, шипение оттуда усилилось, воздух начал как бы подрагивать. Он подавил горевшее в нем возмущение. Эстебан сообщит о разговоре с ним в отдел Г-2, и его навсегда оставят в покое.
— Я поеду один, — остановил он Эстебана у лифта жестом руки. — Подождешь следующего.
— Как угодно, команданте. Спокойной ночи... — Страх еще не отпустил его...
Паломино остановил лифт на одиннадцатом этаже, открыл комнату, сел на постель. Включил легкую музыку, но рассеяться не мог. Почему именно эта комната, одиннадцать-тринадцать? О, он догадывался о причине. Значит, его все-таки проверяют! Войдя в ванную, пустил на запястья ледяную воду. Потом принялся искать подслушивающее устройство. Легкая полированная мебель облегчала поиски. Он начал с туалетного столика у постели — и сразу нашел, что искал. Микрофон был спрятан под абажуром ночника, он не стал к нему прикасаться. Крохотный, гораздо меньше тех, что есть у них в Эсперансе. Последняя американская модель. Да, техника на месте не стоит. Но вмонтировали они микрофон по-дилетантски. Провод уходил под кровать и исчезал в отверстии кондиционера. Карлос недобро усмехнулся. Вырвать, показать им завтра в штабе, как они халтурят? A-а, это может только усилить подозрения — с чего вдруг ему, мол, вздумалось искать звукозаписывающее устройство?
Он силился вспомнить, о чем они говорили в прошлый раз в этой комнате. «Что выпьем? Дайкири?..» — «И подарка для тебя нет, Инес...» Сущая ерунда! Если они рассчитывали, что он начнет развлекать девушку содержанием секретных директив или планами развертывания, он их разочаровал. Но теперь как-никак ясно, что они о нем думают и почему встретили в министерстве с таким холодком. «Ни один революционер не сможет устранить беспорядков, если он не сделает этого чистыми руками».
Боже ты мой, что они, монахи? Нельзя, что ли, завести связь с женщиной? Конечно, он нарушил новые нормы морали, не удержался. Но ведь нормы устанавливаются не на века, они изменяются, а он продолжает оставаться самим собой. Во время гражданской войны он полностью подчинялся суровым порядкам. Кто тайком, без разрешения сбегал к девушке, тот нарушал дисциплину, ставил под угрозу безопасность остальных, и его исключали из движения. Если у кого в сьерре рождались дети от местных девушек, он обязан был жениться, чтобы не уронить чести революционера. А за насилие полагался расстрел...
Черт побери, встречаться с Инес теперь незачем. Она всего лишь орудие в их руках, быть может, даже бессознательное, нелепо устраивать ей сцену. Для ребят из Г-2 такое представление тоже интереса иметь не будет. Он уже протянул было руку, чтобы позвонить Эстебану, и вспомнил о Даниеле. Эти трое еще внизу и ждут!..
Спустился в вестибюль. Эстебана не видно. Шеф по приему гостей объяснил, что Эстебан оставался на службе до одиннадцати вечера; с полуночи он стоит на посту перед гостиницей.
— Как, он и в милиции тоже? — вырвалось у Паломино.
Бог мой, что за комедия! Ему вдруг захотелось выпить, как-то залить горечь сегодняшних пилюль. Но подобный заказ вызвал бы удивление, почти скандал. Вот уж что совершенно излишне. Революционер не пьет — тоже один из их законов.
— Две трети нашего персонала добровольно вступили в милицию, команданте, — заметил тот с гордостью.
Паломино бросил взгляд на часы — четверть двенадцатого. Конечно, Эстебан скрывается от него; может быть, сидит на другом конце своего бездарно спрятанного провода, навострив свои грязные уши...
Он вернулся в вестибюль и направился к стеклянной стене, где сидели его спутники. Даниела сделала ему незаметный знак, который растрогал Карлоса и одновременно навеял непонятную грусть. В ее жесте было столько доверия, что он сразу вспомнил, с каким уважением и теплотой относятся к нему люди в Эсперансе и в сьерре. Но теперь он уже не мог отделаться от ощущения, будто неотвратимо удаляется от них. Он посреди какого-то таинственного потока, и что бы ни делал, поток уносит его прочь от друзей, тащит к тем, кого он презирает. Карлосу казалось, что пучина затягивает его. Он допустил непоправимую ошибку, это точно. Если бы знать какую.