Небо крутилось, скидывая свет яркими колотыми кусками. Сиропин знал, что был неважным танцором, и, вращаясь в танце, он пугливо косил глаза в сторону, туда, где на краю танцплощадки столпились тополя, приглашая на танец серый столб, при этом очень раздражали их увязшие ноги рядом со скучными стеклами подвальных окон. Чтобы избавится от этого, Сиропин сосредоточился на красивом спокойствии других столбов. Номера на них шли не по порядку, и Сиропин понял, что так и должно быть. И действительно, чем ближе к болоту, тем номера столбов становились поэтичнее.
Сиропину казалось, что он идет совсем по другой земле, чем та, по которой он ходил раньше. Когда он отошел от сферы выхлопных газов, которые лезли ему в ноздри, - автомобильное движение в скелете было не хилым - в носу все прояснилось, он даже не узнавал эти благоухающие заросли, которые негостеприимно пытались коснуться его лица внутренней бледной шершавой стороной своих листьев, чтобы не пропустить его дальше. Напрасно. Он был рад. Сиропина чрезвычайно приятно взволновал сам факт, что он смог заблудиться в родном скелете. Что-то в нем отказалось от поиска ориентира и освободилось, прояснилась мучительная муть, которой заволакивались перспективы бесконечной лесной зеленой топи. Его хлестали ветки, а он в упоении - чем - все шел.
Кусты хлестали по щекам не сильно, и произошел оптический обман, он вышел к болоту не с той стороны, к которой шел. Он увидел скелет, стоя на другом краю болота, как человек, который пришел с пустого голубого горизонта сквозь водяной туман. С красными щеками и горящими глазами, и он ими крупно моргал.
Сиропин пытался уяснить себе свое близкое местоположение с болотом. Оказывалось теперь, что это произошло впервые. Нет, болото всегда естественно присутствовало в его мыслях, и занимало в уме давно отведенное ему место. Но сейчас, когда это место впервые оказалось в реальном фокусе, наступило смешное и грустное молчание. И Сиропин не знал, как это молчание прервать, и не знал, что он, собственно, должен сделать, находясь у самой своей метафизической цели, чтобы эту свою цель достичь.
Тут рядом, с другого края, Баландин, макая в болото какое-то чайное ситечко, сначала не поверил своим глазам, когда увидел в гладкой воде опрокинутое жадно шагающее отражение Сиропина.
Наконец, почуяв его смешливый взгляд, и Сиропин заметил Баландина, и как человек, осознавший внезапно, что за ним подглядывают, решил сделать вид, что он давно уже знает, что на него смотрят, и его не волнует присутствие посторонних, но что ему все же помешали, и ему пора.
И, чтобы уверенно завершить эту ситуацию, чтобы показать, что он тут, собственно, ради вот этого самого и делает это постоянно, когда долго тут гуляет, Сиропин присел над водой так же, как Баландин присел на том берегу, и хлебнул с руки воды из болота.
Он не ожидал приятного вкуса, он приготовился к речному запаху и даже к запаху рыбному, но в нос дало привычной хлоркой, как будто из-под крана хлебнул, что он обычно делал в туалете на своем первом этаже. Это неприятно смутило и поэтому полезло назад, но он не плюнул. В голову, почему-то, тут же полез футбол и футболизация всей страны; и настойчиво проявилась ярко-красочная вкуснейше-пахучая картинка, что в буфете скелета только что появились вместе с еще шипящим щипучим видимым в лучах дымком длинными плотненькими рядками по-местному восхитительно жареные толстенькие с волшебной чуть хрустящей подкопченой корочкой ногастые цыплята, сметаемые обычно в полчаса, и нужно брать без промедления - никто еще не знает, но сейчас узнает.
Баландин на том берегу с большим и растущим интересом в упор смотрел, что делает Сиропин. И когда тот чуть не утопил в болоте упавшие с носа очки, Баландин уже еле сдерживался, чтобы не лопнуть. Какой подарок, какая редчайшая умора на фоне этих роскошных декораций. Сиропин, присев как мог, с брезгливой опаской выуживал свои очки за самый кончик, и его пальчики вытягивались и втягивались обратно в кулачок. Эти кадры обмеревший Баландин крупным планом сразу записывал непосредственно в долговременную память.
Выловив свои очки, Сиропин все же не стал доставать из воды мгновенно разбухшую и мгновенно погибшую истрепанную детскую книжку сказок, которую все это время, как оказалось, сжимал тот самый кулачок Сиропина, - единственную, кстати, подходящую из всего огромного архива книжку-справочник по чувствам Сиропина последней недели.
Обратно к скелету Баландин и Сиропин тронулись вместе. Дождавшись друг дружку, они сошлись на тропинке и поздоровались. Тропинка была очень узкая и позволяла двигаться только гуськом, но из вежливого намерения начать светский разговор Сиропин и Баландин шли рядом. Получалось это очень неловко. Вернее, разговаривать было не то что неловко, разговаривать пока вообще не получалось - неловко было идти рядом; левая нога Баландина и правая нога Сиропина не помещались на тропинке и наступали в высокую траву, оступаясь и иногда запутываясь в ней. Эти усилия при ходьбе какое-то время помогали обоим оправдать затянувшееся молчание. Вскоре их движение обрело ритмичность хромающей походки и даже некоторую симметричность взаимных колебаний; один из ботинков и одна из штанин обоих позеленились и обильно опылились. Они невольно опирались плечом к плечу и со стороны сливались в одно большое свирепое пыльное сиамское тело, одетое в две пары брюк.
Баландин, который никогда не знал застенчивости ни с одним даже совсем не знакомым человеком, ни даже с их группами, теперь впервые в жизни испытывал подобную неловкость молчания и уже с долей паники пытался примерить к вниманию Сиропина хотя бы какие-то отвлеченные смешные истории. Но с Сиропиным не совпадали никакие начала, и немыслимы были никакие концы даже самых коротких анекдотов; и не все из них могли сейчас всплыть до конца в памяти. И вдруг вспомнив про болото, он и его никак не мог совместить с Сиропиным, ни с выражением его лица, ни с допустимыми координатами этого лица в пространстве.
Тут, к счастью, Сиропин твердо указал, что ему в ту сторону, и они разошлись на красивой цветущей развилке тропинок, так и не сказав друг дружке ни слова.
Сиропин никак не сочувствовал Баландину в его переживаниях, потому что сейчас в его ясной голове в прямом смысле гулял свежий ветер. Сиропину как ветру нужна была только свобода и тяга, и его потянуло к пустым корпусам, в древнейшую пустейшую часть скелета, где можно было продуться по прямым трубам коридоров пустых этажей и лестничных шахт, посвистеть в пустые окна.
Нежная воздушная струя осторожно туда и протянула большой пушинкой Сиропина, который еле чувствовал ноги, паря над еле видными осколками забытой стежки, возносясь к зеркальным осколкам птичьих воплей. Росшая из земли арматура с остатками бетонных хрящей указывала своим длиннющим щуюпальцем правильное направление, где чахлыми ветками спрятался куст под дырявый карниз.
Густые заросли раздвинулись шпалами вдоль кирпичного обрывка стены, не помнящей родства, захватанной солнцем и дождями. В песочнице у давно заколоченного ведомственного детского сада маленькие песочные пионеры в ряд все разом втроем отдавали Сиропину салют.
Детская формочка для песка, сделавшая эти невозможные фигурки с пионерским салютом, лежала рядом со стоящими по линейке пионерами, на которых можно было различить даже мелкие детали их песочных галстуков. Их восторженные лица так ободрили Сиропина, что он чуть ли не маршем под пионерскую дробь прошел остаток поросшей дорожки до затерянной черной дыры расколотого травой вечно нелюдимого крыльца.
Вход не слепил мраком, тьма не заставила растопыривать руки и ощупью искать стены и проход внутрь. Скелет был виден весь, он показал себя сразу, всю пустоту в своей засохшей оболочке с бесчисленными невесомо-хрупкими перегородками. Он позволил глядеть сквозь нытье сквозняка в оконных щелях, сквозь перекрытия этажей, сквозь прозрачно-папиросные стены, и дальше насквозь в лес, на все еще светлое небо, на темное дно земли. Огромное хрупкое вместилище воздуха; сверх меры наполненное хранилище пустоты. Сухой пустоты с хорошей тягой. Сиропин мельком подумал, что в прекрасный день, все вспыхнет. В ответ с высоты на запрокинутые глаза Сиропина упало чуть-чуть песка.