— Я хотел спасти тебя,— произнес он внятно и тихо, почти спокойно,— но теперь уже этого сделать почти невозможно. О, я не завидую тебе!
— Пытать будут? — спросила она.
— Да, мы умеем это делать,— и он усмехнулся. В этой язвительном ухмылке она заметила нечто злобное, звериное и отвратительное.
— Вы умеете,— повторила она его слова.— Я понимаю — умеете. Умеешь и ты, Брунс. Все вы умеете убивать, но возмездие неотвратимо. Берегитесь, Брунс!
Она заметила, как он вздрогнул. Брунс торопливо вышел. Гулко хлопнула дверь, прогремели ключи тюремщика, а она сидела на койке и глядела на дверь. И вдруг почувствовала за спиною холодок смерти, внезапно нахлынула жалость к себе. Она уткнулась лицом в подушку и безутешно заплакала.
На другой день ее снова привели на допрос. Вельнер метнул на нее злобный взгляд, и она поняла, что действительно будут пытать.
— С кем связана? Кому передавала данные? — начал сыпать вопросы фашист.
— Ничего не знаю,— отвечала она тихо.
— На этот раз все же развяжешь свой поганый язык! — заорал он хриплым голосом,— Заговоришь меня, большевистская лазутчица!
Он подошел к ней и, отфыркиваясь слюной, прохрипел:
— Ну, говори! С кем встречалась? Где?
— Никаких у меня явок не было.
— Ах, не было! — Он ударил ее ладонью по лицу. Она не почувствовала сильной боли — просто загорелась щека, он ударил еще сильней, и она чуть не упала.— Я заставлю все сказать! Решительно все!
Она не отвечала. Вельнер задыхался, голова его тряслась, как у сумасшедшего.
— Мерзкая тварь! — заорал он еще громче.— Граубе, сюда!
Сподручный верзила Граубе схватил Настю за шиворот и повалил на пол. Она почувствовала тупую боль в боках. Они пинали ее носками, и с каждым ударом что-то булькало и отрывалось у нее внутри. «Только бы не закричать,— пронеслось в голове,— только бы продержаться». Она сжимала зубы, удары сыпались один за другим, казалось, что тело разламывается на части. Потом поняла — бить перестали, но сознание чуть было не покинуло ее. Настя провела рукой по волосам и почувствовала на пальцах что-то липкое и скользкое, поднесла ладонь к глазам и увидела темно-алую кровь.
— Ну, теперь будешь говорить? — уже более спокойно спросил Вельнер.— С кем связана?
Она замотала головой и ничего не сказала, лежала на полу и не могла подняться.
— Увести,— услышала хриплый голос Вельнера. Он стоял тут же, рядом, широко расставив ноги,— перед ее глазами блестели голенища хромовых сапог. Фашист круто повернулся, отошел к столу.
В следующее мгновение ее подхватили и потащили. Шум торопливых шагов, щелчок замка, скрежет открываемой двери — все звуки и движения причиняли мучительную боль. Конвоиры бросили ее на пол возле кровати. Подняться и лечь на койку она уже не могла. Так и лежала, не шелохнувшись, до самого вечера и очнулась, когда тюремщик принес баланду и поставил миску на столик.
— Кто вы такой? — спросила Настя.
— Не узнала?
Она вгляделась внимательней и признала, что это он, немец, надзиратель. Всегда бессловесный, словно от рождения немой, он приходил в одно и то же время, приносил миску с бурдой, ставил на столик и молча уходил. А сегодня вот заговорил — то ли из жалости, то ли из любопытства. Она не поверила, что он
жалеет ее, не могла поверить. А он стоял и смотрел на нее.
— Это вы? — спросила Настя.— Как вас звать?
— Арно Кнооп,— ответил он. — Мне не положено разговаривать с вами, но мне жаль вас, и я спросил.
«Жалко, пожалел надзиратель, этот пожилой немец, — пронеслось в голове.— Значит, в нем человеческое сострадание не угасло, хотя и стережет узников».
— Вы не виноваты, Арно,— сказала она.— За вами нет никакой вины. Это они там проутюжили меня.
Он тихо сказал:
— Они нехорошие люди, очень нехорошие. Потерпите немного. Может, все обойдется. Может, смерть и минует вас.
— Спасибо, Арно. Большое спасибо.
Он еще постоял с минуту, потом вышел.
Поговорила с человеком, с этим пожилым тюремщиком, и боль, казалось, отступила. Ясность мысли возвратилась. Она начала размышлять: кто же он, немец Арно Кнооп? Фашист? Кажется, нет. Он просто человек, и душа у этого немца, видать, добрая. Не по своей воле он поставлен здесь, и, может быть, тяжко и больно ему нести службу в тюрьме. Может, мучает совесть, да некуда деться.
Вот ушел он, этот немец по имени Арно, и она опять осталась наедине с собой, со своими мыслями, со своей бедой, со своей болью. «Да, это конец,— думала она,— еще два-три таких допроса, и они доконают, добьют до полусмерти, изувечат, а потом прикончат. Пощады не будет. И все же надо молчать. Молчать и ничего не говорить, держаться из последних сил...»