страшно пойти хоть куда, такой и в огне не сгорит, и в воде не утонет». Чакак известен был в партизанской бригаде как неустрашимый разведчик и подрывник, человек хладнокровный, отчаянный и, что самое главное, надежный. Бывали случаи — раненых выносил на спине из самых опасных мест, спасал в любых условиях.
В тот же день Чакак и Настя вышли из партизанского лагеря, шли по проселочной дороге и молчали. Настя горела нетерпением: хотелось спросить, как Афиноген попал к партизанам, какие пути привели его в эти края. Хотела расспросить и не решалась, но Чакак сам начал рассказывать о себе. Говорил он тихо, взмахивая правой рукой, и русские слова в его горле словно бы булькали и переливались.
— Из Чувашии я родом-то. Есть такое село под названием Юнга, недалеко от Волги. Большая деревня. Домов пятьсот. Вот там и родился, там и рос.
— А как сюда попал, в партизаны?
— Известное дело как. Призвали в армию перед самой войной. Служил в Прибалтике. В начале войны оказался в окружении, в тылу у немцев. Вот и попал партизаны. Лесные стежки-дорожки привели. А ты, Настя, как?
— Я здешняя. Из Большого Городца я.
— Бывал в Городце,— сказал Чакак. — Это колхоз там у вас подпольный, и председателя, что хлеб припрятал, фашисты сожгли.
— Откуда ты все это знаешь?
— Бывал, вот и знаю. Ночевал в Городце. Раза два или три, когда в разведку ходил...
— У кого ж ночевал? Не у матушки ли моей?
— А как величают мамашу?
— Екатерина Спиридоновна.
— Был раз и у ней. Картошкой разваристой угощала. Добрая у тебя мать.
— Так у матери, значит? Когда?
— Месяца два назад. Еще теплынь была, август отцветал.
— Значит, у матушки? Господи! Жива, значит. Давно я ее не видала.
— Пройдем в Городец. Нагрянем нежданно-негаданно, на блины. Спроведаем мамашу. Разузнаем, что там и как. Синюшихин-то из какой деревни? Уж не из вашей ли?
— Нет, из соседней, из Нечаевки. Туда и направил нас Гурьянов.
— Погостим мал-мальски у матери. Отогреемся. А потом и в Нечаевку. Ты думаешь, там он, полицай-то?
— Возможно, и там. А может, в какой другой деревне или в самом райцентре, докладывает начальству, как к партизанам попал. А сейчас в Городец пойдем. Может,
там что разузнаем.
Настя очень хотела навестить мать и маленького Федю, побывать в Большом Городце. Ведь так долго она не виделась с матерью. Времечко-то страшное. Фашисты да синюшихины, разные там христопродавцы по деревням рыскают, злобствуют. И сама она побывала в лапах гестапо. Чудом спаслась, точно в сорочке родилась.
Шли они до Большого Городца почти сутки. Настя хорошо знала дорогу, пробирались по окрайкам опушек от деревни к деревне. В Городец пришли когда уже стемнело, в деревенских окнах кой-где мерцали тусклые огоньки. Значит, жила деревня, и это обрадовало Настю. Она заметила огонек в окнах своего дома и с облегчением вздохнула: огонек мерцает — значит, и мать жива, ждет небось дочь-затеряху, не дождется.
Спиридоновна так разволновалась, увидев на пороге непредвиденных пришельцев, что не могла вымолвить и слова. Ведь надо же, дочь Настенька, словно с неба свалилась, воскресла из мертвых. Вот стоит перед матерью живая и невредимая, и не одна, а с парнем.
— Настя, Настенька! — наконец, придя в себя, закричала Спиридоновна.— Уж ждала-то я тебя так долго-долго. И ждать-то устала. И всего-то надумалась.
Чакак стоял и смотрел, как Настя обнимает старенькую мать, стоял, будто бы чужой в
этом доме, совеем посторонний, лишний здесь человек. Он хотел было повернуться и
выйти, но что-то удерживало его, и он ждал.
Настя спросила у матери:
— А Феденька где?
— Спит в боковушке. Пускай спит, не буди.
Настя разговаривала с матерью отрывисто и сбивчиво, волнение в эти минуты переполняло ее — она была несказанно рада, что встретились. Потом вдруг спохватилась, подбежала к Афиногену, повела его в передний угол, посадила на самое почетное место. Спиридоновна глядела на пришельца: кто он такой, откуда? Потом узнала, заулыбалась.
— Ты ночевал у меня — вот и вспомнила. Знакомый чуток. Бедовуху за собой не принесли? — спросила она у Насти.
— Не бойся, мама,— сказала Настя.— Афиноген свой человек. Партизан.
— Теперь времечко такое — каждого бойся.— Спиридоновна заохала: — О-хо-хоюшки! Без опаски в такое лихолетье и жить нельзя. Вон народу-то сколько сгубили, покалечили!
— Так то фашисты,— сказала Настя.— А мы еще живы и будем жить.
— Живи да оглядывайся.— Спиридоновна взяла в руки ухват, подошла к печке, начала доставать чугунок.— Знамо дело, что они бедовуху принесли, но ведь лучше подальше от них, от супостатов этих. Точно волки голодные рыскают по деревням, хватают людей. Лучше не трогать их. Глядишь — и сбережешь себя. Спасешься.