– Ну, шпана! – заорал издали. – Убью! Признание давай, хто кутят свиснул! Хто меня удовольствию лишил и обокрал!
Ребята молчали. Наташка стояла бледная, как осенняя береза.
С треском переломив палку, Пыша ушел. А в доме Санькиной бабки с того дня начали твориться чудеса. Куда-то исчезал хлеб, Наташка, никогда не любившая молоко, теперь выпивала за день целую кринку. И ласково просила еще. Взрослые только диву давались и, кажется, что-то заподозрили. Один Саня ничего не замечал, пока Наташка, виновато опустив голову, сама во всем не покаялась.
– Саня, – сказала она. – Я сразу хотела рассказать, да боялась, что Пыша узнает. Это я… щенков ночью… украла.
– Ты?
– Они тут, Саня, на сеновале. Они хорошие.
Щенки облизывали маленькими горячими язычками Санькины руки, терлись гладкими боками, тыкались пятачками влажных носов в ладони.
– Большие уже, – сказал Саня.
– Ты не сердишься? Правда не сердишься?
– Честно не сержусь. А тебе страшно было?
– Еще как страшно!
– Ты герой!
– Нет, Саня. Я трусиха. У меня ноги дрожали и руки.
– А Жучка тебя не укусила?
– Я ей хлеба дала и всю правду рассказала. Ну, что Пыша задумал. Жучка даже заплакала. До сеновала за мной шла и ни разу не тявкнула.
– Умная собака, если сразу все поняла.
Щенят они выходили и, не таясь, раздали в августе ребятам. Пыша начал было кричать, что его ограбили, что он донесет, куда следует, потребовал выкуп, но его дружно поколотили и Пыша смирился с потерей.
Второй раз – Саня учился уже в девятом классе, а Наташка в седьмом – Пятница забежала после уроков очень расстроенная.
– Вот. – Она разжала кулачок, и Саня увидел записку. – Понимаешь, я ему объясняла, объясняла, что не могу с ним дружить, а он, как дурак, ничего не понимает.
«Наталья! – писал Федька Калякин из 9 «Б». – Ты мне нравишься. Сегодня чапаем в кинуху. Жду тебя в шесть вечера у «Звездочки». Не придешь – не серчай! Ф. К.»
– Ну и пожалуйста, – почему-то обиделся Саня и отвернулся к окну.
– Саня, – кротко сказала Наташа. – Я же с тобой дружу. Ты мой самый-самый лучший друг и товарищ! Больше я ни с кем не хочу дружить.
На свидание с Калякиным Пятница, конечно, не пошла. На следующий день – Саня тогда болел и обо всем узнал от Жанны Хвостиковой, Наташкиной подруги, – Калякин, не успели выйти со школьного двора, больно дернул Наташку за косы.
– Дурак, – сказала Наташка. – И никакой надежды.
– Это твой Саня-Маня дурак, – захохотал Калякин. – У него уши в разные стороны.
– Не смей так говорить о моем товарище!
– Ха-ха-ха! Испугался! Поймаю твоего Саню – ноги повыдираю, костыли приделаю!
– Ты?! Костыли?! Сане Сергееву?!
Тяжелый портфель обрушился на голову Калякина. Побелевшие ручонки вцепились в ворот рубашки. Жанна говорила, Наташку едва оттащили. Так она сражалась за лучшего друга! И Федька Калякин испугался, бросился наутек. «Чокнутая, – заорал издалека. – Шуток не понимает». И целую неделю ходил тихий, задумчивый, никого не задирал. И целую неделю Пятница, словно ничего не случилось, навещала больного Саню, рассказывала о школьных новостях, но о драке – ни слова. А когда он не выдержал, спросил сам, сначала побледнела, потом покраснела, виновато опустила голову.
– Ну, Саня, я понимаю: драться нехорошо. Но ведь я нашу дружбу защищала! Дружбу всегда защищать надо, правда?
– Да, – ответил, он, чувствуя, как внутри что-то горит и плавится. – Правда!
Кроме этих двух прекрасных недомолвок, у нее не было от лучшего друга никаких секретов. Саня знал всю Наташкину жизнь – от детского сада до последних дней. Знал ее любимые звезды, стихи, книги, песни, знал подруг, сотрудников по работе, мечты и надежды, знал, как тяжело ей пришлось в последний год, когда долго болела, а потом умерла Наташкина бабушка. Он знал все. И в голове просто не укладывались странные недомолвки и скорые сборы. Что недоговаривает, что скрывает от него надежная, верная Пятница? Что произошло за те несколько часов, пока старлея доблестных ВВС не было дома? Лиля? Саня даже вздрогнул, подумав о жене капитана Ропаева. Лиля могла все.
Все могла полная, свежая, румяная, точно купчиха, сошедшая с кустодиевской картины, Лиля.
На первый взгляд она производила впечатление добрейшей женщины. Горячо сочувствовала, если говорили о несчастьях – даже слезу пускала и громко сморкалась. Заразительно смеялась в веселой компании. Притворно охала, когда летчики вспоминали какой-то опасный полет. Раскусить ее было не просто. Детали, штрихи к портрету постепенно накапливались, откладывались в памяти, как камешки на мозаичном панно, пока не превратились в ясный, четкий, образ. Когда же это началось? Кажется, на дне рождения лейтенанта Хромова. Да, именно тогда Саня впервые увидел Лилин взгляд – Лиля смеялась, а холодный, расчетливый взгляд скользил по стенам, по ковру, по полкам серванта, по книжному шкафу. «Ах, как хорошо у вас, Хромов! – смеялись острые зубки. – Какой фарфор! Хрусталь! Книги! Вы все это оттуда привезли?!»
Потом они как-то случайно встретились на улице, и капитан Ропаев, вспомнив о затруднениях с контрольными для академии, потащил Саню к себе. «Конечно, конечно, – улыбались белые острые зубки. – Что вам делать в холостяцкой квартире? Поужинаем, поговорим. Правда, у нас невесть что, но картошка найдется». Картошка действительно нашлась. Капитан сунулся было в холодильник, вытащил банку красной икры, но, натолкнувшись на холодный, расчетливый взгляд, втянул голову в плечи и поставил обратно. «Заходите, Саня, – улыбались на прощанье белые зубки. – Всегда будем рады».
И он, как последний дурак, заходил: просто так, и по какой-нибудь надобности, и чтобы одолжить денег на шубу для Наташки. «Володя прав, – бросила тогда с кухни Лиля. – У нас нет свободных денег. И не намечается». А через полчаса повесила шубу в шкаф, ломящийся от всякого барахла, и, конечно, с удовольствием, с белозубой улыбкой оглядела квартиру, напоминавшую скорее музей случайных вещей, чем обиталище разумного существа. Чего тут только не было! Рюшечки, слоники, подставочки, забитый посудой сервант, ковры и паласы, диван, на котором не разрешалось сидеть (дочери пусть останется), два телевизора – обычный и цветной, бронзовые подсвечники без свечей, модерновые люстры и бра, закрытый газетами книжный шкаф (полировка может испортиться!), старый заграничный рояль, на котором никто не играл (но какой звук, какой звук!), – все три комнаты были завалены, заставлены, забиты, как лавка старьевщика. Книг в этом доме на руки не выдавали, денег не одалживали – разве что под проценты, на вкусную и здоровую пищу случайному гостю рассчитывать не приходилось: для таких существовало фирменное блюдо – «картошка в мундире» с луком и солью.
Всем этим огромным, разрастающимся с каждым днем хозяйством заправляла румяная, довольная собой Лиля. Она нигде не работала, часами слонялась по магазинам или перемывала чьи-нибудь косточки у таких же, как сама, трех-четырех офицерских жен. Вечером, когда усталый Ропаев возвращался с полетов, вся неизрасходованная энергия выплескивалась на мужа – Лиля самозабвенно, жадно мечтала обратить капитана в свою, мещанскую, веру. В ход шли ласки, хитрость, фальшивая кротость, чаяния о будущем дочери. И первоклассный летчик понемногу заражался бациллами стяжательства, становился рабом вещей, начинал себя чувствовать в пыльной, захламленной квартире удобнее, чем в кабине боевой машины.
Саня не любил кустодиевскую купчиху.
Она тащила из авиации Володьку Ропаева, мечтательного паренька, когда-то с неподдельным изумлением глядящего на небо, а теперь дрожащими пальцами пересчитывающего деньги для очередного вклада на сберкнижку. Жадная, расчетливая, слащавая, насквозь лживая Лиля была для старлея доблестных ВВС существом, стоящим по другую сторону баррикад. И это существо могло все. Так неужели, пока он летал за тридевять земель, Лиля успела навестить Наташку и, смеясь острыми зубками, подлить в чистую, юную душу смертельный яд?! Ну, Лиля, если это правда…
– Наташа… – Он постучал в дверь ванной. – У тебя Лиля была?
– Да, – послышался заплаканный голос. – Но это неважно. Я ее сразу поняла. Она возмущалась, что ты оставил их семью на голодном пайке – требуешь мешок трюфелей.