Я попробовал. Получилось. Нет, действительно сыщик должен знать «все плюс единица»! Самые случайные, отрывочные сведения могут вдруг пригодиться.
Навстречу дул легкий ветерок, пахнувший плесенью. Ход расширился и вывел меня в просторную комнату. Из маленького, с ладонь, люминария в потолке падал свет. Единственная дверь была заперта. Я подналег плечом и ощутил, что засовы держат не так уж надежно. Если удастся найти какой-либо железный прут, использовать его как рычаг…
Я пошел вдоль стен и неожиданно вздрогнул, коснувшись головой чего-то мягкого, холодного и живого. Инстинктивно отпрыгнул в сторону, навел фонарь.
Под металлической балкой связкой бананов висели летучие мыши. Одна из них оторвалась словно плод и, так и не проснувшись, мягким комочком стукнулась о пол. Поднялись писк и резкие крики.
…Наконец мне удалось найти толстую металлическую рейку. Дверь подалась, и я чуть не влетел головой вперед в новый зал. Он был примерно таких же размеров, как и тот, что остался за спиной. К балке точно так же, связкой, прилепились нетопыри. Только здесь не было ни одного отверстия, сквозь которое проникал бы свет.
Это была конечная остановка в маршруте: два бетонных колодца, залитых водой, и — ни щели, ни второй двери. Я находился где-то близко от затона, возможно в одном из отсеков той приземистой башни, которая смотрела амбразурами на стоявшие в порту суда.
И снова на внутренней стороне двери — рукоять с кольцом и мордой быка! Чуть выше с трудом можно было разобрать сделанную мелом надпись: «Wir genen… aber komen wieder…» «Уходим… но вернемся». Примерно так следовало ее перевести. Подпись и дата «4.2.45».
Посветил в бетонный колодец — на темной, зеленой воде плавали щепки… Интересно, как они уходили, — те, кто собирался вернуться?
Прошелся вдоль стены. Раздался негодующий писк. Рука с фонарем замерла, едва луч коснулся темной грозди. Летучие мыши… Почему я сразу не подумал об этом? Ведь они целой колонией гнездятся в закрытом помещении!
Здесь ни одного отверстия, дверь была заперта. Как очутились в зале нетопыри? Причем обжились они давно — пол под железной балкой был покрыт слоем помета.
Единственное объяснение: еще недавно дверь была отворена, иначе нетопыри могли подохнуть, лишенные доступа свежего воздуха и пищи. Сейчас не время зимнего анабиоза. Кто-то прикрыл дверь с внутренней стороны! Кто-то ушел из комнаты, где не было даже щели для летучей мыши. Значит, человек ушел под воду, в бетонный колодец. Он знал кратчайший выход отсюда. Выход к пирсу?..
11
— Ишь ты, — сказала сторожиха. — Живой!
— Форт в неплохом состоянии, — ответил я, счищая грязь и кирпичную пыль.
— Стережем!
— Больше в форт никак нельзя пройти — только через эти ворота?
— Есть ходы! — махнула рукой бабка. — Ребятишки иной раз лазают с улицы. А то и пьяный ночевать заберется. Не уследишь, товарищ инспектор.
Подводные и подземные изыскания порядком вымотали меня, поэтому, увидев неподалеку закусочную «Стадион», я остановился, как та ученая лошадь, которая никогда не проезжала мимо трактира. «Стадион» славился пивом — бочки доставляли прямо из заводских подвалов. В остальном это была ничем не примечательная закусочная, скороспелое детище модерна.
Официантка принесла пиво в запотевшей кружке. Кругом шумела бойкая клиентура. В этой закусочной, по словам Шиковца, Юрский впервые встретился с Маврухиным. Здесь же Копосев засвидетельствовал свое алиби. В двадцать два сорок пять в день убийства его видели за столиком.
Сквозь застекленную, с металлическими переплетами стену закусочной были видны стрельчатые готические башенки над воротами форта. Отсюда до крепости сотня шагов.
А до причалов?.. Ответ на этот вопрос и служил обоснованием для алиби. Убийство, по нашим расчетам и данным эскпертизы, произошло в двадцать два сорок пять. Допускалось отклонение в плюс-минус пятнадцать минут. Это отклонение не мешало признать алиби Копосева. Единственный путь к стоянке «Онеги» и «Ладоги» лежит через главные портовые ворота, и преодолеть его за четверть часа невозможно, даже будучи хорошо тренированным бегуном.
Но теперь-то я знал, что мог существовать и второй, более короткий путь: через форт и бетонные колодцы. Не исключено, что подготовленный человек способен, покинув причал, через семь-десять минут очутиться близ «Стадиона».
Конечно, это сопряжено со многими трудностями. И все-таки алиби уже нельзя считать чистым. Четверть часа — допуск небольшой, и в ином деле он не играл бы роли. Но сейчас он мог стать тем самым неправильно положенным кирпичом, из-за которого рушится все здание.
…Было пять часов. К полуночи я должен вернуться в порт, а завтра «Онега» уйдет в свой тринадцатый рейс. И я оставляю дело, для раскрытия которого, возможно, не хватает лишь одной детали! Не успеть… Но хоть какую-то зацепку нужно оставить Шиковцу.
Если бы удалось более точно определить время убийства, многое прояснилось бы. Мы знали бы наверняка, подтверждается алиби или нет.
Я еще раз вернулся к тому трагическому вечеру. Не промелькнет ли все-таки подсказка?.. Вот я подхожу к причалу. Смеркается. Сумерки в эту пору наступают примерно в начале одиннадцатого. Посидев немного близ «Онеги», поднимаюсь на борт. Становится совсем темно. Разговор с Карен длится пять-десять минут. Затем на протяжении примерно двадцати минут Марк Валерий демонстрирует свой киноопус. «Примерно», «примерно»!..
Убийство могло произойти только в то время, когда я был в каюте. Но… когда я был в каюте? Стоп. Восстановим все подробности. Вот начинается фильм под неистовое «звуковое сопровождение» Васи Ложко. Команда отправляется на прогулку, Валера объясняет, что Маврухин остался на судне. Следующие кадры — знакомство с фрау Кранц. Она вплывает в экран под ясные, торжественные звуки… вальса, полонеза… Нет, менуэта. Да, да, галантного менуэта, мелодия которого с характерным трехтактным ритмом странно сочеталась со строгой арией.
Я вытер пот с лица. А если все-таки попробовать вспомнить. Может быть, удалось бы по этой мелодии «открыть» само произведение, а затем, просмотрев радиопрограммы, установить и время…
Музыка была настоящей, глубокой, она не могла скользнуть мимо программы, как фон, наподобие тех скороспелых легких мелодий, которые звучат в антракте между новостями.
Черт возьми, ведь есть же люди, которые без труда, по одной лишь инструментовке, по почерку, способны назвать композитора. Окажись на моем месте такой знаток, он был бы для угрозыска полезнее, чем дюжина бойких Черновых, которым кажется, что, овладев приемами дзю-до, они готовы облагодетельствовать человечество.
«Вспомни! — приказал я себе. — Максимальное сосредоточение, ну!»
Мысль, восстанавливающая прошлое, иглой вошла в мозг. Та музыка… Та музыка… Прозрачная, наивная, чистая. В ней была подкупающая «досимфоническая» простота… Да-да… Люлли, Глюк, Гендель, Перголези… Кто-то из «ранних», наверное.
Кажется, голоса скрипки и виолончели. Может быть, струнный квинтет. Легкий голосок чембало. И — неожиданная ария, неожиданная в своей строгости и возвышенности. «Эт экзультавит…» Два слова возникли в памяти. Через минуту я мог пропеть фразу, укладывающуюся в трехтактовый ритм. «Эт эк-зуль-та-авит…» Но здесь мелодия обрывалась и продолжение ее никак не шло на ум. «Эт эк-зуль-та-авит…»
Латынь. Язык ораторий и месс. Но при чем здесь менуэт? Впрочем, в восемнадцатом веке менуэт часто встречался в любой композиции.
Я окончательно запутался. Однако струнное вступление и женский голос не шли из головы. Если бы еще раз услышать тот небольшой музыкальный отрывок, я без труда узнал бы его, как свидетель, который не в силах описать портрет человека, сразу узнает его в лицо.