РАЗВИТИЕ РЕЛИГИОЗНОЙ ИДЕИ.
Нетрудно понять, что идея о Боге, которая была прежде всего идею чисто спекулятивною, не замедлила и не могла замедлить сделаться идеей социальною.
Допустить, что Божество существует, значит признать наличность связи между созданием и создателем; религия и есть не что иное, как свод верований и деяний, устанавливающих отношение между человеком и Богом, устанавливающих права Одного и обязанности другого.
В самом начале религиозная идея натолкнулась на идею о превосходстве, проявленную мускулатурою наиболее сильных.
Первобытные племена вели постоянные войны. Они рано уразумели, что мускульная сила их имеет известное время для существования, что не вечно человеку бывает 25—30 лет, что на их место явятся молодые поколения и сместят их. И чтобы удержать за собою главенство, власть кулака поторопилась призвать к себе на помощь новую силу — нравственную власть.
Союз оказался роковым. Он начал крепнуть, и следствием его явился Бог воинов. Часто горсть воодушевляемых фанатизмом солдат разбивала на голову целую армию, обезумевавшую от страха только лишь потому, что предсказание оракула было не в пользу, этой последней.
Мореплаватель с своей стороны изобрел Бога бурь, земледелец создал Бога урожая, и вскоре набралось целое множество неладивших между собою багов и полубогов.
Но потребность знать сверлила ум человеческий. Появились мыслители, которые не без основания полагали, что всемогущество не может быть делимо, что не может быть места спорам, соперничеству среди всемогущих.
И под влиянием этих размышлений создалось единобожие. На сцену выступило христианство. При первом своем появлении оно было народным движением, борьбою слабых с сильными, и если бы вздумали провести параллель между той эпохой, когда родившийся в яслях Христос, сын бедных родителей и бедняк сам, избрал двенадцать апостолов среди наиболее бедных, отстаивая с ними права обездоленных — и переживаемой нами эпохой, когда люди всею пылкостью своих речей ратуют за большее благо, справедливость, равенство, тогда у нас была бы возможность доказать поразительную аналогию. Более двух веков христианство делало свое народное дело, доводя его до возмущения угнетенных, до объявления войны богатым. Бывали случаи, когда римские патриции отдавали тысячи христиан на растерзание диким зверям.
Но в то движение вмешались люди, придавшие ему новую окраску. Прикрываясь мистицизмом, считая, что настоящие времена еще не наступили, они украдкой сорвали с Христа все человеческое, возвели его в Божество, сделали его основателем новой религии, и легковерные, невежественные, фанатичные ученики Вифлеемского отрока отошли мало-по-малу от прямых требований и земных забот; они заменили поклонением кресту и смирением тот дух возмущения, который их прежде воодушевлял; их уже не увлекало ничто, кроме мира вечного блаженства, о котором, по приписываемому священным писанием Христу, изречению, говорится: «Царствие мое не в этом мире».
И когда Константин увидел, что христианство, успокоитель гнева и проповедник покорности, может быть полезным для упрочения власти, он протянул ему руку, и мир был установлен.
С этого момента христианская идея стала необычайно распространяться, развиваться с головокружительной быстротой. К ней прислушивались князья, ее советами пользовались монархи. Пред нею склонялись самые гордые головы.
Какой смысл могло иметь все земное, если жизнь — только промежуточное пребывание в этой долине скорби? Одно только могло иметь важное значение — спасение души. Прогресс застыл, мысль оцепенела. Сомнение было преступлением, за которое не могло быть наказаний, достаточно строгих. Религиозной идеей стали прикрывать всевозможные виды злоупотреблений, все виды эксплуатации. Папы управляли королями; епископы понукали сеньорами. На клич Петра Пустынника, св. Бернарда и проповедывавших именем Христа монахов откликнулись миллионы воинов, перешедших через всю Европу на Восток, чтобы отвоевать ту землю, по которой ступал Мессия.