Женское лицо, отраженное в зеркале, неуловимо изменилось. На ровном матовом фоне его черты стушевались, канули в глубину. То, что глядело из рамы, походило на заготовку, набросок, не прописанный до конца. Проверяя догадку, Маша начала с губ. Ровно по контуру, улавливая сходство с матерью, она наложила помаду. Губы вспыхнули. Полному сходству мешали темные ресницы. Она зажмурилась и присыпала пудрой. Теперь, случись увидеть, Фроська с Панькой приняли бы за свою.
"Так". Маша стерла тщательно и взялась за угольный карандаш. Осторожно ведя по краю, она рисовала отцовские глаза. Панькино зеркало ежилось: штрихами, едва касаясь, Маша подправляла картину. Синие тени, поднятые до бровей, вычленили последнее сходство. Вот так, отправляясь к Юлию, следовало себя изрисовать.
"Черт!" - Маша отбросила уголь. Снова он требовал сделать выбор - паук, водивший ее рукой. Он, ненавидящий полукровок, жаждал крови предательства. Сунув руку в глубину стола, она достала паспорт. Ни имени, ни фамилии, ни отчества: тушь загадила все. Поднимая лампу, как факел, Маша вглядывалась в строки. Жидкость залила неравномерно: верхнюю строчку покрывал тонкий слой. В факельном свете она разобрала: Мария. "Ладно, - она сказала, - ладно. Посмотрим, прежде чем выбирать"
Обернувшись к зеркалу, она взялась за помаду. Губы вспыхнули и погасли, как отцовские глаза. Тушь, румяна, тени: она рисовала холодной рукой. Мертвенные черты, накрашенные, как в гроб, выступали из зеркальной глубины: все, что сгорает в печи, обращаясь в пепел. Серое крошево, которое воскреснет, они разносят по разным кладбищам - послушные пауку. "Как, - она думала, - как же со мной? Не иначе, разделят на две кучки: одну - туда, другую - сюда... Панька говорила, к богу являются в теле". Маша видела: ухмыляясь, паук оглядывает воскресшие половинки. "Ладно, - она повторила, - ладно. Еще поглядим..."
На кухне, пошарив по ящикам, она нашла картофельный мешок. В него поместилось ведерко. Тряпичные ручки были крепкими и удобными. Высокий телевизионный голос глушил шаги. Одевшись, Маша подхватила мешок и выскользнула вон.
Фонари, расставленные вдоль тротуаров, горели ярко. Свернув направо, она пошла к автобусу, и тут только сообразила, что не знает главного. "Иди туда, не знаю куда..." - Маша остановилась и прислонила ведро к ноге.
Замерев под фонарем, она обдумывала: в справочное - поздно, придется узнавать у людей. Редкие прохожие спешили мимо. На мгновение каждый из них вступал в свет фонаря. Хищник, ждущий в засаде, Маша стояла в темноте, вглядываясь в их черты. Первой попалась старуха. Стараясь ступать бесшумно, Маша двинулась следом. Главное, не спугнуть. Старуха добрела до Подбельского и свернула за угол.
"Простите", - Маша догнала и обратилась едва слышно. "Да!" - голос старухи был неожиданно ясным. "Вы ведь еврейка?" - Маша глядела прямо в глаза. Этого она не ожидала: верхняя губа, поросшая жесткой щетиной, дернулась. Пальцы, задрожавшие мелко, потянулись ко рту. Глаза налились страхом. "Не бойтесь, я - тоже..." Не отнимая руки, старуха глядела: накрашенное лицо сбивало с толку.
"Я не сделаю вам дурного. Я только хочу спросить... Где находится еврейское кладбище?" - "Этого я не знаю", - старуха скосила глаза. Верхняя губа сомкнулась с нижней. "Послушайте, я уверена, вы знаете. Мне надо непременно. Вот, - она качнула мешком. - Здесь - урна, пепел моего деда. Он просил похоронить на еврейском, но отец... Они с мамой решили, лучше на Северном. Дед просил, чтобы похоронили среди своих". - "Ты выкрала пепел?" - старуха смотрела недоверчиво. "Не выкрала - подменила. Родителям я подсунула золу - из старой печки. Их похороны были вчера".
Старушечьи глаза сверкнули: "Подменила?" Умей Маша читать мысли, она услышала бы историю про обманное благословение: Ревекка, мать Иакова и Исава, подменила старшего младшим, обложив его руки кожей козлят. "Так. Слушай внимательно", - еврейская старуха поманила поближе. Помогая себе руками, она бормотала над Машиным ухом.
Автобус высадил на кольце. Местность, в которой она очутилась, была страшной. Справа, за чередой голых деревьев, высились черные промышленные корпуса. Слева - пустынная площадь, ограниченная сплошной бетонной оградой. С угла ограду замыкали ворота. Спотыкаясь на выбоинах, Маша побежала вперед. Ворота были заперты. Она вскинула запястье. Стрелка подходила к восьми. Крадучись, Маша двинулась вдоль ограды. Лаз обнаружился шагах в двадцати: серая плита выкрошилась у основания. "Только бы не собаки..." - она протискивалась, согнувшись в три погибели. Острый крюк арматуры вцепился в пальто. Маша рванула с мясом. Втащив за собой мешок, она выглянула наружу. Площадь была пустой.
Высокие могильные столбики окружали со всех сторон. Осенний запах гнили лез в ноздри. Боясь, что сейчас чихнет, она растерла переносицу. Фонарь, нависший над оградой, заливал ближние плиты. Фамилии тех, кто лежал в могилах, в его свете читались легко. Двигаясь от плиты к плите, Маша читала внимательно. На чужой взгляд фамилии были странными. Все правильно, она подумала. Здесь. Напуганная еврейская старуха не солгала.
В земле увязали ноги. Осторожно ступая, Маша двинулась вперед. Над могильными столбиками поднималась высокая стена. Упершись ладонями, она прислушалась: за каменной кладкой могли держать собак. Все было тихо. Маша обогнула стену и вышла во двор.
Здание, похожее на церковь, темнело в глубине. Над дверями, на длинной железной поперечине, висел двурогий фонарь. По сторонам, ограничивая двор, стояли ряды колонн. С тыльных сторон их заложили камнями. Не ступая в открытое пространство, Маша затаилась в галерее. Тут держали дрова. Не сложенные в поленницы, они валялись как попало. Глаза поймали тусклый блеск. Она нагнулась и различила топор. Лезвие было ржавым. Глубокие зазубрины тупили сплющенный срез. Оглянувшись, словно опасалась чужих глаз, Маша пихнула в мешок. Теперь она чувствовала себя вооруженной.
За каменной кладкой высились склепы. Меж них лежали дорожки, уводящие во мрак. Холод шел от земли, сковывал ноги. Дальше она не могла ни шагу. Переводя дыхание, Маша смиряла страх. Сердце билось под горлом. Паук следил настороженно. В темном пространстве, которое он ненавидит, она развеет пепел его возлюбленной паствы. Тогда, в черный день паучьего воскресения, их прах не восстанет из еврейской земли.
Растянув ручки, Маша заглянула в мешок. Пепел серел жалкой кучкой. "Никогда, больше никогда не воскреснут..." Смертельное счастье, которого не знала прежде, рвалось из глубины. Она подняла ведро, зажмурилась и размахнулась. Что-то вспыхнуло, полыхнуло, дрогнуло под ногами. Свет ударил в глаза. Под тонким слоем кладбищенской земли они лежали друг подле друга - сомкнутыми рядами: старики, младенцы, старухи - словно погребенные заживо. Их, обретших эту землю, не коснулось тление: черты, залитые светом, оставались вечными.
Свет становился слабее. Все, кто лежал рядами, возвращались во тьму. Обессилев, Маша опустилась на землю. Пальцы, сжимавшие ведро, разжались. Она услышала скрип. Может быть, так скрипели ветки, но Маша слышала скрипучий смех паука. Из тьмы, осквернившей город, он смеялся над слабостью, знаменующей ее поражение. "Мразь, - она сказала громко, - трусливая черная мразь". Через силу, помогая себе руками, Маша поднялась. Черные ветки гнулись под ветром, шарили по земле. Они тянулись к ведерку - вырвать из ее рук. Паук, караулящий пепел, полз защищать своих. "Ну, - она сказала хрипло, - попробуй, давай, только посмей!"
Черный корень змеился из склепа, полз по земле. С размаху она ударила ржавым лезвием. Топор отскочил, как от железа. Прижав к себе ведро, Маша отступала шаг за шагом. Обогнув стену, она затаилась с подветренной стороны. Здесь могильные плиты лежали редко. Меж ними чернели клочки земли. Маша присела и ощупала руками. Земля была жесткой. Налегая из последних сил, она взрывала лезвием топора. Корни, свитые в узел, сплелись мертвой хваткой. "Ничего, - она шептала, - еще немного, сейчас". Ужас ходил за стеной, крошил слабые камни. Прежде чем его щупальца одолели препятствие, она успела высыпать из ведерка и забросать землей.