Во дворе кофейни под большим деревом, как всегда, было людно. Здесь уже собрались все: и железнодорожник Абдюлькадир-эфенди, и парикмахер Лятиф, и Хасан Тайяре, по прозвищу «Густобородый», и инвалид колагасы Хасан Басри-бей, и черкес Нури…
— О, Мюфит-амджа! — воскликнул парикмахер Лятиф. — Где это ты застрял?
— Придется с тебя вычесть за опоздание, — добавил Хасан Тайяре, поглаживая свою пышную бороду.
Кто-то сказал:
— А может, его жена не пускала!
— Что ты! У Мюфита разговор с ней короток.
— Станет он слушаться жену!
— Он ведь не Ихсан-ханым!
Мюфит-эфенди пододвинул стул и сел, даже не взглянув на приятелей, игравших в нарды или куривших наргиле. Они заметили, что Мюфит-эфенди не в духе, и шутки прекратились.
— Какие новости, амджа? — снова обратился к нему парикмахер Лятиф. — Ты расстроен чем-то?
Мюфит-эфенди тяжело сопел, ноздри его маленького носа вздрагивали. Он повернулся к Лятифу.
— Этот тип обнаглел совсем!
Все знали, кто «этот тип», и не спрашивали, только пододвинулись ближе к Мюфиту.
— Вай, рогоносец, вай!
— Что он сделал?
— Что он сделал? — переспросил Мюфит-эфенди. — Прошел мимо и даже не сказал «здравствуй»! Опять шофер Адем с ним.
— Вот болван! — пробормотал парикмахер Лятиф.
— Аллах лишил его разума.
— Жена ему в дочери годится!
— Жаль мальчишку.
— Джевдета?..
— Целый день бродит с лотком на шее.
— Если бы покойная Сакине-ханым увидела!
— Они много задолжали бакалейщику Абди-эфенди.
— За ракы?
— И за ракы, и за брынзу, и за другие продукты.
— Э… Как не задолжать? Каждый вечер пир горой…
Мимо кофейни прошли Ихсан-эфенди и Адем. После этого возмущение достигло предела.
— Вай, сукины дети, вай, скоты!
— Стыд и срам!
— Старый козел!
— Рогоносец! — заключил парикмахер Лятиф.
9
Слово «рогоносец» облетело квартал. Даже дети повторяли его. Забыты были и «Ихсан-эфенди», и «амджа-Ихсан», и даже «Ихсан-ханым». Осталось только одно: рогоносец.
Весь квартал как бы превратился в одно гигантское прислушивающееся ухо. Дом Ихсана-эфенди как магнит притягивал взгляды людей. Женщины не отходили от соседки Ихсана-эфенди. Тетушка Зехра рассказывала, что Шехназ тоже пьет вместе с мужчинами. Но поздно вечером, когда Ихсан-эфенди засыпает, а мать Адема уходит домой, Шехназ и шофер остаются одни.
— А что они делают? — спрашивали тетушку Зехру.
— Клянусь аллахом, не знаю, — отвечала она, прикрывая рот головным платком, — не хочу брать на себя грех: сама не видела!
— Разве такие вещи можно увидеть?
Воображение разыгрывалось:
— От такой, как она, всего можно ждать!
— Конечно, сестрица.
— Зачем они вдвоем остаются?
— Уж будто бы не ясно зачем?
— В открытую дверь не ломятся.
— !..
Узнав с вечера подробности от жен, мужчины собирались на следующее утро в кофейне и делились новостями:
— Слышали о рогоносце?
— А что?
— Как только он уснет, жена с шофером…
— А мать шофера?
— Мать идет к себе, а они…
— Значит, так!
— Я тоже слышал. Соседка подсмотрела. Знаешь, что говорит!..
В квартале только и судачили, что об Ихсане-эфенди, его жене, шофере Адеме и его матери. Бывший чиновник Управления оттоманского долга Мюфит-эфенди и бородач Хасан Тайяре, заботившиеся больше других о чести квартала, не могли «терпеть дальше подобное безобразие» и поговаривали о том, что не мешало бы нагрянуть в дом Ихсана-эфенди.
— Оставьте их в покое, — вмешивался парикмахер Лятиф. — Сколько свет стоит, всегда такие вещи случались. Вам-то какое дело? Если они виновны, закон разберется.
— Он позорит наш квартал, — горячился Мюфит-эфенди. — Мы не можем сидеть сложа руки!
Время от времени между стариками и людьми помоложе, такими, как парикмахер Лятиф, разгорались жаркие споры. Дело доходило до брани.
Джевдет уходил из дому рано утром и возвращался домой поздним вечером; он избегал соседей и не слышал слов, которые повторял весь квартал. Он виделся только с Джеврие. — Как бы поздно он ни возвращался, девочка ждала его. Вечера становились прохладнее. К морю они спускались редко и разговаривали теперь у дома Джевдета.
Джеврие знала обо всем, но молчала, боялась огорчить Джевдета. Ну и дрянь эта мачеха!
Джевдет чувствовал, что Джеврие что-то скрывает. Попытался выведать. Напрасно! Она ничего не говорила.