— А вы знаете, почему?
— Естественно: за Волгу!
— Кстати, за Волгой расположена и Казань, но о ней никто не вспомнил.
Я пошутил — и довольно невежливо:
— Тогда бы Россию пришлось переименовать в Татарию.
Ордыбьев среагировал мгновенно:
— Может быть, теперь наступили сроки?
Мы вынужденно посмеялись, но от прямого ответа я уклонился, пустясь в рассуждения.
— Вот Чечня попробовала провозгласить независимость, объявив себя Ичкерией. На очереди, по логике вещей, именно Татарстан, возможно, Башкортостан, Чувашия, не дремлют и на остальных постсоветских пространствах, в регионах Урала, Сибири, Дальнего Востока. Но самая неотложная задача для русской нации, по моему убеждению, — это сосредотачиваться на своих исконных землях. Ради вероятного будущего.
— Я вас понимаю… Что ж, я вас понимаю, — задумчиво повторял Ордыбьев. Он выглядел помрачневшим, крайне углублённым в себя.
А я продолжал — незаконченная мысль не давала покоя:
— Да, ради вероятного будущего! Империи, царистские или советские, когда-то кончаются. Это следует хладнокровно сознавать. И потому важно своевременно соответствовать неизбежности. Прямо скажу: принцип федерализма на неоглядных наших просторах, по моему убеждению, изжил себя. Вероятно, наступило время удерживать государственные скрепы на конфедеративной основе.
— Любопытно… очень любопытно! Но вы ведь знаете, властью не делятся, её завоёвывают, а затем всеми способами удерживают.
— А если исчерпаны силы? Если речь идёт о национальном спасении? Спасаться ведь тоже надо решительно, а не ждать, когда пробудившийся вулкан зальёт огненной лавой.
— Но почему вы связываете национальное спасение с новой столицей? Не понимаю… честное слово, не понимаю! Чем вас не устраивает Москва?
— Москва — это космополис. Вернее, космополитический мегаполис. Самодостаточный. Обращённый к глобальному человечеству, а не к собственному Отечеству, не к многострадальной России. Такой антинациональной, антинародной элиты, захватившей Кремль, никогда не существовало за всю тысячелетнюю историю Государства Российского. То же можно сказать о верхних общественных слоях в нынешнем Санкт-Петербурге, других городах-миллионщиках, которые прежде всего мыслят себя гражданами мира. Но эта всечеловечность, между прочим, совсем не по-Достоевскому, а порочные огрызки так называемых общечеловеческих ценностей, которые лукаво подсовываются…
— Чего же вы всё-таки хотите? — нетерпеливо перебил Ордыбьев. — Ведь новые столицы просто так не возникают! Вы чего-то не договариваете. Доскажите!
— Вы правы. Прежде всего я веду речь о воскрешении русской нации.
— Почему только русской? А другие народы?
Ордыбьев сдерживался, но чувствовалось, он возмутился. Я понимал, что разговор получается ненужным, даже опасным, но уже не хотел останавливаться. В конце концов, и мне было важно знать, какова будет реакция? Мы ведь никогда не уверены, как наше слово отзовётся, пока не узнаем, каково отношение к тем воззрениям, которые нам дороги, к тому пути спасения, который мы выстрадали и в который поверили — именно поверили!
Но сама ситуация заставляла осторожничать: я ведь не знал, чем могу разгневать истинного суверена здешних мест. И всё же решил идти до конца и, наверное, потому, что пережитые унижения и смертельные угрозы от «графа» и от злобного Шамиля избавили меня от страха, а обходительный, вполне контролирующий себя Ордыбьев совсем не внушал опасений.
Я начал издалёка, чтобы сгладить его раздражение:
— Вы знаете, Михаил Арсеньевич… ах, впрочем! — деланно спохватился я, — вас теперь следует называть Мухаммедом Арсановичем, ведь так?
— Называйте, как хотите, — раздражённо бросил он, но тут же подавил своё недовольство и даже поощрительно, благожелательно улыбнулся. Однако глаза — его чёрные непроницаемые колодцы — оставались ледяными. — Впрочем… ныне, хотя, конечно, и другие времена, и к прошлому возврата нет, мне думается, пора и нам возвращаться к истинным именам, а в целом, и тут вы правы, к национальным интересам и обычаям. Я слушаю вас… Поверьте, с громадным любопытством.
— Надеюсь, вы с этим согласитесь, — заговорил я скучновато, бесстрастно, как о само собой разумеющемся, стараясь не зацепить его самолюбие, — не станете возражать, что от Балтики до Тихого океана, на седьмой части всей земной суши, проще говоря, в нынешней Российской Федерации, основным, а главное, единственным языком общения является русский язык, один из пяти великих современных языков. Наверное, пяти, потому, что столько населённых континентов, не правда ли?