— В архивах Петрочека обнаружен один донос и ни слова о вероятном расстреле. Всё остальное — устная легенда. Но по нынешним временам и этого достаточно, если имеешь деньги. Любой титул можно купить, — он презрительно посмеялся. — Ещё такую родословную сочинят, что невольно поверишь в голубую кровь. Семён, конечно, всё это делал на кураже, даже герб графский заказал. Хотите знать, сколько это стоит? Или вам хорошо известно? Вы ведь себя бароном представили, — съязвил он, и очень удачно.
— То была неумная шутка, — смутился я.
— Ну что ж, тогда вернёмся к Ловчевой. Кем она вам приходится?
— Господи, да никем! С той случайной встречи никогда её не видел, а обо мне она не сочла нужным что-либо узнать. Понимаю, была поглощена собственным горем. Правда, о Силкине, с которым училась в одном классе и даже дружила — ну, знаете, школьная дружба-любовь, — так вот, о нём она высказалась непримиримо: порченый человек! Как раз мне это и нужно было тогда выяснить.
Ордыбьев замер на полушаге и вопрошающе уставился на меня. Спросил тревожно:
— А почему он вас интересовал? Интересует? И тогда, и теперь?
— Вы опять не видите логики?
— Нет, не вижу.
— «Тогда» он был Семён Иванович Силкин, директор нефтебазы, а «теперь» — граф Чесенков-Силкин.
— Ну и что? — озадаченно пожал плечами Ордыбьев. — И всё же: отчего он вас «тогда» заинтересовал и «теперь» интересует?
— Видите ли, в этом одна из причин и, пожалуй, единственная обоих моих наездов в Гольцы… Не догадываетесь?
— Как я могу догадываться? — нервно удивился он.
— Ладно, начну всё по порядку, и опять нужен пролог.
— Ну что ж, я готов слушать, — недовольно согласился он.
Мне пришлось рассказать Ордыбьеву об иконе. Правда, я опустил многие подробности. Да нет же, просто соврал: мол, приобрёл её в Москве на измайловской ярмарке антиквариата, поражённый подписью. Я ведь помнил просьбу-предупреждение поверженного антиквара Базлыкова не упоминать о нём и прежде всего о его причастности к моему приобретению. Но зря я беспокоился: Ордыбьева всё это никак не интересовало. Как и мои нелады с собственной совестью, после того, как узнал от Ловчевой, что икона краденная.
Ордыбьев прервал меня:
— А ведь я, как ни странно, мог бы догадаться! — Он пристукнул себя ладонью по лбу. — Ведь та кляузница действительно упоминала об иконе и о надписи на ней. По наивности ей казалось, будто Семён не смеет объявлять себя потомком князей Голицыных. — Он облегчённо посмеялся. — Так вы сказали, что то был знаменитый Сергей Михайлович Голицын?
Я понял, что о Голицыне Ордыбьев знает никак не меньше меня, а может быть, и больше.
— Да, знаменитый московский благотворитель, попечитель…
— Награжденный императором Николаем Первым, — заметил он, — высшим российским орденом Андрея Первозванного с алмазами. Правильно?
— Абсолютно верно. Вижу, вы хорошо осведомлены о князьях Голицыных.
— Что ж, если в моём подчинении их потомок, — иронично отвечал он, но продолжил без иронии. — А ведь наш Пупырь безошибочно учуял в вас врага. Не боитесь, что вцепится, аки зверь лютый? Впрочем, ему лучше об этом не знать. — Ордыбьев продолжал усмехаться, но уже снисходительно и, пожалуй, загадочно. — Икона ему теперь не к чему. Графский титул он без неё добыл. А сам ни в Бога, ни в чёрта не верит. Однако должен сказать вам, Семён недавно обрезался.
— Как это? С чего? — поразился я. — Что, отныне он мусульманин?
— В этом нет ничего удивительного, — вполне серьёзно пояснил Ордыбьев. — Ещё пророк Магомет предсказал, что все белые люди примут ислам.
— Выходит, Силкин вновь впереди планеты всей?
Ордыбьев рассмеялся — весело и искренне.
— Вот уж не знаю! По крайней мере, у него ныне в наличии две законные жены: старая и молодая. Правда, старую, с тремя взрослыми дочерьми, отправил в Рязань, купив им престижные квартиры. Две замужние — самостоятельны, а с младшей мать живёт. Наверное, ещё двух положенных жён заведёт, — язвительно добавил он.
Взгляд его темнел, сделался ледяным; ему явно не нравились выходки ближайшего подручного.
— Ещё и гарем платных девок устроит. Я ему частенько говорю: «Семён, тебе не в мусульмане надо подаваться, а в язычники. У вашего русского князя Владимира Крестителя в языческие годы было восемьсот наложниц!» Неуёмный, каналья, до баб и водки. Впрочем, — мрачно заключил, — что мы всё о Семёне да об этой сумасшедшей кляузнице? Давайте лучше о чём-нибудь… ну, о чём-нибудь возвышенном… Смотрите, как красив закат! Какая тишина, уединённость.