— Вы уверены?
— Это Панглосс.
Годвин снова уставился на Стефана Либермана, тянувшегося через стол к огоньку спички, которую зажег для него остролицый ирландец.
Годвин мельком помянул о нем Сцилле, когда та однажды вечером принесла две чашки чая в кабинет, где он работал над колонкой. Она выглядела усталой, но спокойной — какой он никогда не видел ее до их брака. Годвин уже начал привыкать, что, приближаясь к нему, она приносит с собой особый мир. Все же временами в голове мелькали привычные вопросы: не так ли она когда-то носила чай Максу и другим, безымянным, и не предпочла бы она по-прежнему носить чай кому-нибудь из них? Он не ожидал, что эти вопросы со временем исчезнут совсем — они были частью его самого. Он всегда будет ревновать к ее прошлому и тайнам этого прошлого. Но ревность была пустой: для Сциллы, более чем для других, прошлое было закрытой книгой. Потому и вопросы, выпрыгивающие иной раз из закоулков сознания, его не беспокоили. Он относился к ним как к неизбежному и вряд ли важному злу.
Он наблюдал, как она по-кошачьи устраивается на краешке кушетки. Чашка с блюдцем уже стояла у него на письменном столе. Сцилла читала «Мэнсфилд парк» Джейн Остен. В последнее время она завела привычку носить на кончике носа маленькие очки для чтения в черепаховой оправе. Ей уже исполнился тридцать один год. Он был поражен мыслью, что все оставшиеся годы она будет рядом с ним.
— На днях кто-то меня спрашивал, что я думаю о Либермане. Я, собственно, не знал, что сказать. Не так уж хорошо его знаю. Хотя, мне кажется, он уже целую вечность околачивается поблизости.
— Надо же! Кто бы это мог расспрашивать про Либермана?
— Кто-то с «Биб». Как видно, Либерман собрался повидать войну. В качестве военного корреспондента. Пожалуй, «Би-би-си» могла бы его командировать. Может, они хотят сделать его ведущим новой программы? Как знать? Они совершают свои чудеса самыми причудливыми способами. Я просто подумал, может, ты выскажешь свои соображения, а я передам им? — Он пригубил чай, ощутил, как пар прочищает носовые проходы. — В том смысле, что ты работала с ним не меньше других. Даже больше.
— Ну… — она пальцем заложила страницу в книге, — мне его всегда было ужасно жалко. Он вечно рассказывал о своей семье, о тех, кто остался в живых, живет в страхе перед теми лагерями. В Вене, кажется? Может, они уже все погибли. В общем, он больше о них не заговаривает… Как это подло, что люди продолжают умирать, когда исход войны уже решен!
— Интересно, есть ли у него способ узнать? Когда-то у него вроде были связи на той стороне.
— Не знаю. Но он отчаянно беспокоится, это я вижу. Никто из моих знакомых так не состарился за последние годы. Думаю, это от неизвестности: что с ними.
— Мне все вспоминается ночь, когда он рассказал мне про свою вторую жизнь, — странное дело, две совершенно разные жизни, почти не соприкасаются. Очень уж это расчетливо. Одна жизнь в Европе, потом другая, в Голливуде, и еще третья — здесь во время войны. Он и сам недурной актер. Наверняка.
— Ах, американская интерлюдия! — Сцилла снисходительно хмыкнула. — Да, он в некоторой степени лицедей, что правда, то правда. Вся жизнь — что-то вроде спектакля. Жаль мне того, кто возьмется писать его биографию.
— И еще какая-то жена-мексиканка, из гламурных девиц.
— Да, — улыбнулась она, — что-то очень сенсационное.
— Он, верно, настоящий дьявол по части женщин.
— Да, по слухам. Это твой знакомый с «Би-би-си» рассказывал?
— В общем-то да, он. Сказал, как о чем-то общеизвестном. Как про Гомера Тисдейла.
— Ну, он ведь довольно привлекателен, верно?
— Гомер?
— Либерман, милый. Есть в нем такой животный магнетизм, тебе не кажется? Как в той песне… «дайте мне дикаря».
— А как насчет политических взглядов? Ты же знаешь «Би-би-си».
— Ни разу не слышала, чтобы он говорил о политике. Кроме нацизма, конечно.
— Как он должен их ненавидеть, — тихо сказал Годвин.
— Ненавидеть, да. Но тут больше прорывается что-то другое… Мне кажется, страх. Он, по-моему, испытывает перед ними какой-то нутряной, очень личный страх.
— Должно быть, это сопутствует животному магнетизму. Женщин разве поймешь?
— Ну, тебе не обязательно рассказывать на «Би-би-си» о его животном магнетизме.
Она развернулась, встала с кушетки и подошла к нему, положила руки на плечи.
— Пей чай, любимый. Погрей горло.
Она дождалась, пока он выпил.
— А теперь отправляйся в постель. Я на тебя рассчитываю… Тебе надо хорошенько пропотеть, чтобы выгнать простуду… Ты как, в состоянии? — щекотно шепнула она ему в ухо.