Однако затем, как только что в случае с лодочниками у входа в гавань, по мере приближения катера к причалу, голоса лавочников стали постепенно стихать, а при виде доставленного суденышком человека, взбиравшегося на пирс по черной, в мазуте лестнице, люд торговый и вовсе умолк.
Это был странствующий монах-проповедник. Белый длинный халат подчеркивал стройность его фигуры. Для «чжунгожэня» — китайца — он был довольно высок, ростом футов шести. Лицо его скрывал капюшон. И только порой из-за складок колыхавшейся под ветерком ткани поблескивали белки его цепких, решительных глаз.
Это не был обычный праведник, из тех, каких здесь привыкли видеть. То был «хэшан» — священнослужитель, получивший особое признание среди премудрых старших собратьев, которым удалось разглядеть силу духа и высокое предназначение молодого члена своей общины. Чести носить это звание он удостоился невзирая на то, что был неподобающе для монаха строен и высок, а глаза его горели огнем. Весь его облик, пламенный взор его зачаровывали слушателей, не скупившихся на подношения и неизменно испытывавших чувство благоговения перед ним, но в еще большей мере — страх. Возможно, святой сей отрок принадлежал к одной из таинственных сект, странствующих по холмам и лесам Гуандзе, или к религиозному братству, обосновавшемуся в горах далекого Цин-Гао-Юаня. Представители этой организации, прародиной коей считались невесть где вздымавшиеся ввысь Гималаи, держались независимо, и к ним, в общем, все относились с опаской. И были на то причины. Не каждому ведь дано вникнуть в сокровенный смысл их учений, внешне кротких, но полных тайных намеков на неописуемые мучения, ожидающие тех, кто не внемлет содержащимся в них призывам. А в мире — на суше и в море — слишком много страданий, чтобы навлекать на себя новые. И не лучше ли посему попросту положиться на проповедников с огненным взором: авось воздастся?
Незнакомец в белом одеянии пробрался неторопливо сквозь расступившуюся перед ним толпу, миновал пирс парома «Стар» и скрылся в сгущающейся мгле Тим-Ша-Цуи. И тут же, мгновение спустя, вновь раздались зазывные вопли лавочников и лоточников.
Монах направился по Солсбери-роуд прямо на восток. У отеля «Пенинсула», значительно уступавшего отделкой своей близстоящим фешенебельным зданиям, он свернул на Натан-роуд и двинулся на север, к залитой светом Золотой Миле, как именовался этот проспект, оглашаемый пронзительными криками зазывал из расположенных напротив друг друга многочисленных ночных заведений. И туристы, и завсегдатаи сих мест невольно обращали внимание на статную фигуру священнослужителя, шедшего с независимым видом мимо толкавшихся у витрин зевак, выстроившихся рядами торговцев, трехэтажных дискоклубов и кафе под открытым небом, над стойками коих, уставленными горячими блюдами для традиционной трапезы — «дим сум», нависали огромные, неуклюжие рекламные щиты, восхвалявшие восточные сладости. Наклонив слегка голову и то и дело бросая по сторонам пытливый взор, шествовал он в этом сверкавшем яркими огнями карнавальном мире минут десять. Сопровождавший святого человека крепыш «чжунгожэнь» то следовал за ним сзади, то обгонял его быстрой, танцующей походкой, чтобы заглянуть в выразительные глаза монаха в ожидании, когда тот подаст ему условный знак — два коротких кивка.
Подойдя к убранному висюльками входу в шумное кабаре, монах наконец дважды кивнул чуть заметно своему спутнику и решительно шагнул внутрь. «Чжунгожэнь» же остался снаружи. Рука его покоилась под просторной накидкой, взгляд был устремлен на охваченную безумием центральную улицу города, где правили бал недоступные его пониманию нравы. Словно все рассудка лишились! Настоящий вертеп! Но этому «туди» — местному жителю — было поручено защищать не щадя живота жизнь монаха, посему он не собирался покидать свой пост.
Между тем в увеселительном заведении прорезываемые рыскающими огнями цветомузыки клубы густого дыма наползали на сцену, где безумствовала рок-группа, исполнявшая немыслимо чудовищную смесь из музыкального репертуара панков и азиатских ритмов. Парни, в тесных, из черной блестящей ткани брюках и в темных кожаных куртках поверх расстегнутых до пояса светлых шелковых рубах, с выбритыми до линии виска головами и с застывшими на лицах гримасами, призванными демонстрировать приписываемую восточному характеру невозмутимость, неистово сотрясались под грохот своих инструментов. И только иногда, как бы подчеркивая контраст между Востоком и Западом, какофония внезапно смолкала, и теперь уже звучала лишь незатейливая китайская мелодия, наигрываемая одиноким инструментом, а фигуры на сцене застывали на время под бешено кружившимися лучами прожекторов.