Потом вернулась Рене с доктором Морисом де Флери. Разговоры о секреции эндокринных желез. «Надо давать вытяжки из желез, — сказал Морис, — врач, который их не прописывает, может прослыть невеждой». Забавные технические обороты речи. Восхищался ясностью и точностью мыслей Рене. На прощание ласковый взгляд ее подруги».
Это верно. Я помню об этой фразе, задевшей Филиппа. Я тоже думала о ней вечером, когда вернулась домой, и на другое утро я написала несколько строк Филиппу Марсена, чтобы сказать ему, что огорчена своей неловкостью, тем, что не сумела выразить ему мои чувства, мою симпатию, дружеское расположение, которое уже давно питаю к нему благодаря Рене. Я прибавила, что живу одиноко и была бы рада, если бы он вздумал когда-нибудь зайти ко мне. Он мне ответил:
«Ваше письмо подтвердило мнение о Вас, которое внушило мне Ваше лицо. Вы обладаете той отзывчивой добротой, которая придает такое обаяние душе. С первой минуты, что я увидел Вас, Вы заговорили со мной о моей печали, о моем одиночестве с такой безыскусственной симпатией, так просто и ненадуманно, что я сейчас же почувствовал к Вам доверие. Я принимаю с благодарностью дружбу, которую Вы мне предлагаете. Не думаю, чтобы Вы представляли себе, до какой степени она нужна мне».
Я пригласила Филиппа и Рене к завтраку на улицу Ампер. Потом Филипп попросил нас обеих прийти к нему. Я была в восторге от маленькой квартиры, в которой он жил. Стоило войти туда, чтоб тебя охватило ощущение красоты. Особенно запомнились мне два изумительных пейзажа кисти Сислея (Сена в синих тонах лаванды) и на столе цветы очень нежных оттенков. Разговор у нас шел непринужденный, то серьезный, то шутливый, и каждый из нас троих чувствовал, что ему приятно находиться в этом обществе.
Потом Рене в свою очередь пригласила нас, меня и Филиппа. В этот вечер он предложил нам отправиться на другой день вместе в театр, и с тех пор у нас вошло в обыкновение делать это два или три раза в неделю. Меня смешило, как Рене старалась во время этих прогулок подчеркнуть, что они с Филиппом связаны интимными узами, тогда как я нахожусь в роли простой приглашенной. Я поддерживала эту иллюзию, но знала, хотя Филипп никогда мне этого не говорил, что он предпочитает быть со мной вдвоем.
Один раз вечером Рене нездоровилось и она не могла пойти с нами. Мы отправились одни. Во время обеда Филипп впервые (и очень хорошо) говорил со мной о своем браке. Тогда я поняла, что все, что Рене рассказывала мне об Одиль, было хотя и верно, но неполно. Слушая ее рассказы об Одиль, я представляла себе женщину очень красивую, но очень опасную. Слушая Филиппа, я видела хрупкую девочку, которая старалась поступать как можно лучше, насколько это было в ее силах. Филипп очень понравился мне в этот вечер. Я восхищалась тем, что он хранил такую нежную память о женщине, которая заставила его страдать. В первый раз у меня явилась мысль, что, может быть, он и есть тот герой, которого я ждала.
В конце апреля Филипп отправился в большое путешествие. Он плохо чувствовал себя, сильно кашлял, и врачи посылали его на юг. Я получила открытку из Рима:
«Сага signora, пишу Вам у открытого окна; небо синее, без единого облачка; колонны и триумфальные арки выступают из золотистой пыли, окутывающей форум. Все здесь неимоверно красиво».
Потом пришла открытка из Танжера:
«Первый этап сказочного путешествия по серовато-жемчужному и фиолетовому морю. Танжер? Это похоже на Константинополь и Тулон. Это грязно и благородно, как весь Восток».
Потом телеграмма из Орана:
«Приходите ко мне завтракать в четверг, в час дня. Почтительный и дружеский привет. Марсена».
В это утро в лаборатории я сказала Рене:
— Значит, в четверг мы завтракаем у Филиппа?
— Как? — удивилась она. — Он вернулся?
Я показала ей телеграмму; лицо ее приняло страдальческое выражение, какого я никогда у нее не видела. Но она мгновенно овладела собой.
— Ну что ж, — сказала она, — будете завтракать одни… потому что меня он не пригласил…
Я была в большом затруднении. Позднее я узнала от самого Филиппа, что главной причиной его отъезда послужило желание положить конец интимным отношениям, создавшимся между ним и Рене. Их семьи смотрели на них как на жениха и невесту, и это приводило его в отчаяние. Впрочем, Рене ушла из его жизни неслышно, без единой жалобы. Она осталась нашим другом, другом порой немного несправедливым. Когда-то именно она научила меня восхищаться Филиппом. Теперь она готова была заявить что угодно, лишь бы несколько умалить его в моих глазах. Филипп говорил: «Это в порядке вещей, таковы все мы», но я была менее снисходительна.