И тут он начинает расти, он становится огромным, невероятно огромным, — вот уж не думала, что это будет так просто, польстить мужчине — так просто — или я что-то не поняла?
Я всплескиваю руками.
— Может, я что-то не поняла?! — кричу я так громко, что все гости замолкают и оборачиваются.
Я киваю на Аарона, вопросительно поглядывая по сторонам. Аарон сидит на стуле рядом со мной и растет, словно на дрожжах, с какой-то нездоровой быстротой; он становится все больше и больше, еще чуть-чуть, и он превратится в цирковой аттракцион или сенсацию из Книги рекордов Гиннеса: «Аарон — самый большой человек в мире».
— Да вы на него посмотрите!
— Огромный, как кит, — хмыкает папа, делая глоток виски.
— Как гора, — говорит Анни.
— Как небоскреб, — добавляет тетя Сельма. — Огромный, как Эмпайр-Стейт-билдинг в свои лучшие дни.
— Большущий, как тролль! — кричат дети. — Он такой же огромный, как тролль!
— Да, но способ, которым Карин этого добилась, лесть — все это ниже ее достоинства, — говорит папа. — Сентиментальная мелодрама, да и только, если хотите знать мое мнение.
— Тебя никто не спрашивает, — шипит Анни.
— Но она ведь и моя дочь, — говорит папа.
— А вот про это ты бы лучше помолчал, — отвечает Анни. — Где ты был, когда дети в тебе нуждались?! Где ты пропадал, когда они болели, грустили, радовались, когда они скучали по тебе? Где ты был, когда Жюли?..
— Замолчи, — говорит папа. — Замолчи!
Он тянется через стол и хватает меня за руку, он хватает меня своей большой рукой:
— Послушай, Карин! Мы же вместе ходили в кино, я брал тебя с собой с тех пор, когда ты была еще маленькой. Мы смотрели хорошие фильмы и плохие фильмы. Учиться нужно на хороших фильмах, а на плохие — наплевать и забыть. Если уж ты вознамерилась соблазнить этого мужчину, ты могла бы сделать это гораздо лучше. Гораздо лучше, Карин. В следующий раз я попросил бы тебя сделать это немного изящнее. Нельзя идти напролом, дочка. Метод нокаутов не всегда приводит к победе.
— Да, но сейчас же привел, — говорю я. — Посмотри на него, пап! Подействовало, да еще как. Ты посмотри, как он растет.
Папа поднимает глаза, делает глоток виски, чтобы лучше видеть, — и теряет дар речи: Аарон вырос до таких размеров, что вот-вот продырявит головой потолок и дотянется до небес.
Я поворачиваюсь к Аарону, Аарон улыбается.
— Не знаю, что тебе на это сказать, — тихо говорит он. — Я ведь пришел сюда с Камиллой, это моя девушка, вон она сидит.
Аарон кивает в сторону светловолосой.
— Я здесь с Камиллой и с маленькой Шарлоттой. Не знаю, как лучше объяснить…
— Тс-с. Ты не должен оправдываться, — говорю я. — Я все понимаю. В половине восьмого в красной комнате. Не отвечай. Больше мы к этому не вернемся.
Когда до половины восьмого остается пять минут — десерт подадут еще не скоро, — я, как и было намечено, иду на второй этаж, в красную комнату.
Это одна из четырех гостевых комнат, она большая, квадратная, с отдельной ванной. На потолке висит тяжелая пыльная люстра с хрустальными подвесками, которые при сквозняке слегка позванивают. Вычурные гипсовые розетки когда-то были белыми, а теперь стали черно-серыми от грязи, пыли, ветра и дыма. Ингеборг здесь никогда не убирает: пусть все будет так, как есть. В прежние времена красная комната была спальней ее бабушки; овдовев, она переехала сюда — потому что спать в постели, которую раньше она делила с мужем, ей было невыносимо.
Высокие четырехстворчатые окна, выходящие в яблоневый сад, задрапированы винно-красными шелковыми занавесками с кисточками, оборками, бахромой, бантиками — шелк спускается до самого пола и растекается маленькими красными лужицами. Винно-красные бархатные обои выгорели на солнце, теперь они светлее, чем занавески. Посреди комнаты стоит кровать — не у стены, а прямо посередине. Старинная железная кровать с большими белыми пуховыми перинами и подушками, поверх которых лежит покрывало ручной вязки и черные думочки, на которых красными нитками вышиты буквы, собаки, цветы. На тумбочке у кровати тикает будильник, который показывает неправильное время — без пяти четыре. Однако его это обстоятельство нисколько не смущает, он тикает как ни в чем не бывало. Я беру будильник и рассматриваю его; все рычажки у него отвалились, и выставить правильное время нельзя. Я ставлю его на место. Он продолжает тикать. Какое-то время я смотрю на будильник, качая головой в такт его тиканью, и говорю: «Тик-так-тик-так-тик-так, а ты знаешь, что показываешь неправильное время? Стоишь тут и тикаешь зря, хотя на самом деле ты никому уже не нужен». Я кладу будильник в тумбочку и захлопываю дверцу, но это не помогает. Тиканье продолжается. «Тик-так-тик-так-тик-так, — передразниваю я. — Черт бы тебя побрал!» В комнате жарко. Стекла покрылись испариной. Я распахиваю тумбочку, хватаю будильник и открываю стоящий возле двери шкаф. Там висят платья: желтые, фиолетовые, красные, бирюзовые и даже снежно-белое боа — такие носили в тридцатых годах. Я швыряю будильник в шкаф и запираю дверцу. Затаив дыхание слушаю. Нет, не сдается. Не сдается, и все тут. Тикает. «Ну ладно, — говорю я. — Твоя взяла». Я открываю шкаф, достаю будильник и ставлю его на место. «Стой здесь, — говорю я. — Только тихо!»