Откуда-то вспомнилось: «Ничего не бойся. Только ты настоящий, всё вокруг лишь твоё воображение».
«Гони от себя страх подальше. Что думаешь, то и случается», — так Марку в далеком детстве часто повторяла его бабка Тася — потомственная колдунья. Прямо не говорила, намекала:
— Вон идёт, — тихо шептала, сидя на лавке у калитки. — Ай-яй-яй, совсем плохой. На ногах кандалы, и руки связаны.
— Бабушка, где ты видишь кандалы и верёвки? — удивлялся маленький Марк, рассматривая проходящего мимо начальника районной заготконторы.
— Вижу внучок, всё вижу, — бормотала бабка, причмокивая высохшими губами. — Вон, в грудь страх колом вбит. Украл много, вот и боится, что посадят. Да только он давно страхом связанный. Мертвая жизнь. Не для того человек живет.
Через неделю начальника заготконторы арестовали за растрату. Может права была бабка, может нет. То были суровые годы «чистки».
Нахлынули воспоминания. Марк отчетливо вспомнил год, проведенный в далекой северной деревне у бабы Таси. Вспомнил, что именно тогда чрезвычайно привязался к ней, полюбил всем своим маленьким детским сердечком.
Жила бабка на самом краю села у оврага, в бревенчатой избе с земляным полом довоенной постройки. И была известна в округе как чёрная колдунья. Это Марк сейчас понимал — колдуны не могут быть ни чёрными, ни белыми. Они просто «оттуда» и всё. Но обычным людям свойственно превращать всё непонятное в мистику, окрашивая в чёрный цвет. Особенно жителям далёкого североморья.
По селу ходили слухи, что вся нечистая сила, которая помогает бабе Тасе в колдовском её ремесле, как раз и живет в овраге возле избы. Кто-то даже видел, как по ночам она, эта нечистая сила, пробирается через крохотное окошко внутрь бабкиного сруба и оттуда начинает доноситься вой, хохотание, скрежет и воронье карканье. Чтобы покончить с этими антиобщественными слухами, местный староста даже пытался засыпать овраг, для чего выписал из района экскаватор. Но, то ли сам передумал, то ли люди отговорили, но овраг так и остался нетронутым. Ведь помогала баба Тася селу больше чем пугала его.
Когда Марку исполнилось семь лет, он целый год прожил у бабки. Родители не хотели этого, но решились. «Обстоятельства вынуждают», — как обычно сухо пояснил отец. В те послевоенные годы СОТ предложил ему работу в Африке на строительстве нового мегаполиса. Мир лежал в руинах, нужно было много строить, и это предложение в такое непростое время оказалось весьма выгодным. Отец согласился, подписал контракт на год и уехал. Мать поехала с ним. Марк остался с бабой Тасей. Откровенно говоря, после того, как на Северном фронте без вести пропал старший сын Алексей, с семьёй что-то произошло. Недавно крепкие семейные ценности надломились и дали трещину.
Отец с матерью были строителями и по профессии, и по духу. Строили всё — города, заводы, свое счастье, новую жизнь для новых людей. Бабу Тасю они называли «анахронизмом старины», а она их «непутёвыми», то есть «сбившимися с пути».
Марка привезли к бабке весной, за неделю до отъезда. Родители остаться ночевать отказались и, сославшись на дела, вечером уехали в город. Так маленький Марк и бабка Тася стали жить вдвоём.
По утрам бабка поливала разведённым куриным помётом молодую дикую яблоню, росшую у покосившегося забора, приговаривая:
— Объешься яблок, внучек, в этом-то году.
Запах был настолько ядрёным и так невыносимо резал глаза, что Марк, морщась, представлял как ест яблоки, пахнущие куриным помётом.
— Фу! Бабушка не лей. Яблоки вонять будут.
— Всё из земли, внучёк, и всё в землю, — приговаривала она, посмеиваясь.
Когда баба Тася смеялась, в уголках ее глаз образовывались глубокие веселые лучики морщинок, обветренные щёки прорезали хитрые ямочки, а ноздри двигались в такт смеху так, словно на лице у неё сидит большая дикая птица и машет могучими крыльями, пытаясь взлететь.
Потом они завтракали свежевыдоенным молоком и свежеиспеченным хлебом. У бабки была корова Чернушка и коза Стефания, и Марк каждое утро старался угадать, каким молоком сегодня его поят, коровьим или козьим.
После завтрака они уходили в лес, где баба Тася собирала травы. Иногда с собой она брала узелок с пирогами и молоком.
— Подарки лешему, — объясняла она, — чтоб пускал и выпускал.
Войдя в лес, раскладывала на лужайке принесённое и здоровалась, кланяясь четырём сторонам.
Она всегда разговаривала с лесом на только им двоим понятном языке.
— Ты жимицу не дашь мне сегодня? Вон ветер какой, звезда упадет. Слезы заячьи тоже… пропадут ведь. Ты не злись, не шурши. Пух мне дикий собрал-то?