— Не корите себя, — как можно мягче произнес он, заканчивая разговор, — и надеюсь, мы после вернёмся к этому разговору.
— Так решила наша ночная медсестра, — дежурившая в ожоговом отделении светловолосая женщина-врач неуверенно поправила форменный халатик, — видимо он в бреду постоянно повторял именно их.
— Он что, повторял эти слова? — уточнил Феликс.
Она кокетливо пожала плечами:
— Да. Всю ночь перед операцией. Только два слова и больше ничего. Скажите, кто он? После того как вы его привезли, мы даже медкарточку не можем завести. Это не по правилам. Нет, я всё понимаю, я знаю, кто вы… вот, видите… и операцию, как просили, сделал ваш хирург, но…
И собрав всю решимость, пытаясь придать голосу максимум весомости, выпалила:
— Но почему именно в наш хоспис? У вас есть своя отличная ведомственная больница.
Ответа не последовало. Взгляд полковника был красноречив — никаких вопросов задавать больше не нужно. И всё же, не сумев преодолеть любопытство, женщина не удержалась:
— Так его зовут не Эрик Губер?
Феликс наигранно удивился.
— Вы ошиблись, — сказал он, отрицательно качнув головой, — это какой-то бессвязный набор букв. Чего не скажешь в бреду. Вероятно, вашей медсестре послышалось. Забудьте об этом. Его зовут по-другому, но я вам советую называть его просто «наш пациент». Вы меня понимаете?
Последние слова он произнёс таким тоном, что женщина непроизвольно втянула шею в плечи и кивнула, будто поняла что-то важное.
— Просто пациент, ага, — произнесла она по слогам, словно пытаясь запомнить, как именно произносится эта фраза.
— Вот и славно, — улыбнулся Феликс и участливо спросил: — Как он?
— Больше всего пострадали лицо и руки. Семьдесят процентов заменено искусственной кожей. Внутренние органы не повреждены, легкие в норме. Удивительно, но он быстро восстанавливается…
— Значит, я могу с ним поговорить.
— Исключено, — зачастила врач, махая руками, — это нельзя… к тому же ночь…
Но Феликс уже не слушал. Он мягко, но сильно взял женщину за плечи так, что захрустел её накрахмаленный белоснежный халатик, и спокойно отстранил от двери.
— Мне можно, — негромко сказал он и вошёл внутрь.
В небольшой одиночной послеоперационной на железной койке лежал человек. Руки и голова забинтованы, лишь узкие прорези для глаз и рта чернеют в белоснежных бинтах. Сквозь два чуть заметных отверстия в нос вставлены трубки аппарата искусственного дыхания, из уголка рта торчит зонд, а рядом у койки, монотонно попискивая, мигает плетизмограммой зеленый экран кардиомонитора.
— Как же тебя угораздило, — произнёс Феликс, стоя перед кроватью, заложив руки за спину. — Инсценировка едва не превратилась в реальность. Погоди умирать, ты нам пока нужен живым.
За окном на железном карнизе, нарушая тишину палаты, крупные дождевые капли вытанцовывали чечётку, и в их спонтанном ансамбле солировал назойливый писк старенького монитора, неутомимо фиксируя частоту сокращений сердца: «Пи… пи… пи…». Человек был неподвижен. Феликс ждал. Через минуту пиканье прибора участилось, и больной открыл глаза.
— Хорошо, — выдохнул полковник, улыбаясь, — искусственная кожа приживется быстро. Довелось проверить на себе.
Он сел на единственный в палате стул так, чтобы лежащий мог его видеть и сделал приветственный жест:
— Ну, здравствуй, Марк-погорелец.
Лежащий моргнул. Феликс подался вперед, упёрся руками в колени и добавил с оттенком чёрного юмора:
— Скажи спасибо, что мы оказались рядом.
— Тпа-тибо, — еле выговорил Марк, жуя углом рта медную трубку зонда.