А началось всё с появления в его кабинете того странного бродяги. Странного, если не сказать больше. Была бы возможность вернуться назад, в день медосмотра, Яков Соломонович смог бы изменить ход событий. Но есть ли возможность вернуться? Он поднял голову и мысленно посмотрел сквозь потолок куда-то далеко вверх, будто увидел кого-то.
— Каждый сам за себя, и только Создатель за всех. Но и он скорей всего уже не с нами, отвернулся и не желает помочь. Сколько бы он не присылал сюда своих посланников, все заканчивается крестом на Голгофе. А хотим ли мы его помощи? Создатель не в силах помочь грешникам, которые сами отказываются снять рабские колодки. Им так лучше, так безопаснее. Но кандалы остаются кандалами, даже если они золотые. На старо-еврейском слово грех означает — человек, промахнувшийся мимо цели. Именно так, человечество промахнулось.
Яков Соломонович смотрел на Розу влажными глазами. Он думал о том, что человек, по сути, так и остался диким, невежественным, но очень хорошо приспособленным приматом. Что окружил себя необходимыми ему вещами, придумал власть, государство, мораль, долг. Но все это ширмы, за которыми прячется животное, каждую секунду готовое преступить все ограничения, придуманные им же, и загрызть, растерзать, сожрать. А если не получится, то поджав хвост, раболепно пресмыкаться перед сильными мира сего.
— Как же Создателю трудно с нами, — произнес он. — Как же непосильно быть Богом.
В уголках его глаз выступили слезы. Он корил себя за то, что в свои шестьдесят пять многое повидав, многое пережив все еще цепляется за эту серую безрадостную суету любой ценой, словно нищий за последний кусок хлеба. Он ненавидел себя за то, что предал в желании прожить еще каких-то несколько унылых лет. Предал молодых и сильных, в надежде сберечь свое старое слабое тело. Сберег его, но потерял душу.
— И еще я трус. Увы, девочка моя, это так. Синоним рабства — трусость. Вот это грех, так грех! Я дешевый бесполезный трус.
Яков Соломонович указал на запертую дверь.
— Он не виноват. Мне легко все свернуть на него. На его шантаж, на то, что он из управы. Но не он разрушает наш мир, его разрушают такие, как я…
— Ну-ну, успокойтесь, — перебила Роза. — Не наговаривайте на себя, Яков Соломонович, не занимайтесь самоедством. Мы с вами еще повоюем.
И она взмахнула рукой, будто саблей, подбадривая старика.
— Нет-нет, девочка моя, ты не понимаешь. Именно с такими, как я Богу и трудно. Именно с такими…
За закрытой дверью послышалась возня. Раздался пистолетный выстрел. Следом автоматная очередь, затем ещё одна…
Глава 26
— Пока твои друзья будут здесь, ты отведёшь меня к Губеру, — сказал Алекс, перекидывая тяжёлый пистолет из руки в руку как пушинку.
— Одно и то же. Почему все уверены, что я знаю куда идти?
Алекс дёрнулся:
— Надеюсь, у тебя хватило здравого смысла расспросить адрес?
Подойдя к окну, он опёрся на подоконник, вдавил пальцы в пластик так, что кожа на костяшках побелела, и отражение его глаз сверкнуло в тусклом стекле ярко-синим заревом.
Он вспомнил, как далёким январским утром мальчишкой вот так же стоял у окна. Как тонкими пальчиками держался тогда за подоконник и тянулся на носочках, пытаясь заглянуть в окно.
Там внизу плещутся в молодом снегу солнечные блики. Слышатся голоса. Но мальчик не может разобрать, о чём говорят люди. Среди голосов прорывается один родной.
Алекс сглотнул сгусток боли, застрявший в пересохшем горле. Сквозь солнечные весенние лучи он напряженно и внимательно всматривался в улицу, будто пытался разглядеть что-то своё, понятное лишь ему одному. Лицо его посерело, глаза потеряли цвет.
Тем утром выпал первый снег. Человек в белоснежной рубашке, стоял у стены на чистом, только выпавшем снегу, и выросший с тех пор мальчишка ненавидит снег, одновременно скучая о нём каждую зиму. Цвет снега невыносим — нестойкий, предательский — но Алекс ни разу не изменял белой рубашке, как у того человека за окном.