Проходя по двору, Евреинов трижды свистнул в серебряный свисток, висевший у него на цепочке. Тотчас же открылась средняя дверь дома, и на крыльце появилась девушка лет семнадцати. За ней следовали два парня в красных рубахах и тёмных широких шароварах, заправленных в высокие сапоги, с широкими белыми фартуками, — то есть традиционной одежде половых гостиниц и постоялых дворов. Один из них нёс огромную солонку, а другой — несколько ломтей хлеба на подносе.
— Моя дочь, Анна Михайловна, — сказал Евреинов, указывая на девушку, — по обычаю нашей страны она приветствует гостей и встречает их хлебом-солью.
Дочь хозяина была красавица. Две тёмно-русые косы спускались почти до пят, и их единственным украшением была голубая лента. Слегка смуглое лицо с нежным румянцем не отличалось правильностью черт, но в нём было нечто более привлекательное — его ещё по-детски чистая живость и свежесть. Большие тёмно-синие глаза девушки, белки которых напоминали своим блеском перламутр, смотрели с наивной невинностью; но в глубине их светился огонёк, указывавший на затаившуюся до времени страсть. Её гибкая фигура поражала чистотою линий. На девушке была шёлковая душегрейка, отороченная мехом, и тёмная короткая юбка, едва достигавшая щиколоток и обнаруживавшая стройную ножку в красном сафьяновом меховом сапожке.
Красавица девушка спустилась до нижней ступеньки крыльца и сердечной улыбкой приветствовала гостей.
— Да благословит Господь ваше прибытие в дом моего отца, — проговорила она на ломаном немецком языке, но, несмотря на сомнительную грамматику, приветствие очень мило прозвучало в её устах.
Девушка взяла ломоть хлеба с подноса и, обмакнув его в соль, протянула его Брокдорфу, который стоял ближе к ней, рядом с её отцом. Тот равнодушно и даже недовольно принял из её рук хлеб-соль. Процедура эта оттягивала на несколько минут возможность попасть в тепло. Зато Ревентлов не спускал взора с красавицы.
Действительно, пред молодым человеком было своеобразное, почти волшебное зрелище. Красавица девушка в чужеземном богатом наряде стояла на пороге дома, залитая светом солнца, позади неё в открытую настежь дверь виднелась огромная комната с тёмною деревянной обшивкой. Дневной свет едва проникал туда через маленькие оконца, оправленные в свинец, и пламя огромного камина вздымалось, как в преисподней.
Анна Михайловна взяла второй ломоть хлеба с подноса, обмакнула его в соль и подала барону Ревентлову. Тот, зачарованно глядя, взял этот дар гостеприимства. Девушка смутилась на миг, покраснела и опустила голову. Но улыбка на её губах ясно показала, что впечатление, произведённое ею на красивого и, по-видимому, знатного молодого человека, ей приятно. Затем она медленно подняла голову, с робкой стыдливостью, но доверчиво взглянула из-под шелковистых ресниц на молодого человека. Тот же откусил от ломтя с такою миною, как будто то был не хлеб, а манна небесная.
Брокдорф уже прошёл мимо и поднимался по лестнице.
Девушка ещё раз взглянула на Ревентлова, и у неё вдруг вырвался крик ужаса. Не долго думая, она нагнулась, набрала горсть снега, подошла к нему вплотную, притянула к себе его голову и начала усердно растирать ухо снегом, да так сильно, что Ревентлов был совершенно оглушён и, без сомнения, стал бы обороняться, если бы встретил такой необычный приём не со стороны милых ручек прелестной Анны Михайловны.
— Не бойтесь, не бойтесь! — воскликнул Евреинов, с весёлой улыбкой наблюдавший эту сцену. — Вы отморозили себе уши... Вы можете и совсем лишиться их, если сейчас войдёте в тёплую комнату. Моя дочь в этом деле опытный лекарь. Доверьтесь ей.
И в самом деле, вскоре ухо горело и покалывало. Тогда Анна Михайловна снова набрала горсть снега и принялась за второе. Ревентлов уже покорно нагнул голову. Её дыхание ласкало его лицо, и он так близко видел её глаза, что ему казалось — можно заглянуть в самую глубину души девушки, и... с трудом преодолел истому.
Анна Михайловна, между тем довольная результатами своей операции, уже покидала его.
Евреинов повёл молодого человека в комнату для приезжих. Брокдорф уже был там и успел сбросить шубу.
Эта огромная, почти квадратная комната была обшита кругом тёмным дубом. Грубое сукно покрывало пол, заменяя собою ковёр. У задней стены, против входной двери, возвышался гигантский камин, выложенный из обожжённых кирпичей. В нём весело потрескивали дрова. Рядом с камином весь угол был занят тяжёлой дубовой буфетной стойкой, посреди которой почётное место занимал большой самовар. Вокруг этого ярко начищенного медного самовара виднелись стеклянные и жестяные бутылки всевозможных форм и величин. В них были различные ликёры, простая водка, вишнёвка, сливянка и, наконец, виски, уже и тогда ввозимое сюда из Англии. Вдоль стен тянулись скамейки, обитые кожей; за небольшими столами несколько крестьян и горожан закусывали чем Бог послал. Это были частью постояльцы Евреинова, а частью просто гости, зашедшие обогреться и подкрепиться. Они оживлённо беседовали, не менее оживлённо жестикулируя. При виде новых гостей все поднялись со своих мест и почтительно поприветствовали.