Когда начальник порта пригласил к себе Бобышкина, командира дежурного экипажа, тот рассердился и стал кричать:
— Бобышкин — яйца вози, Бобышкин — собак вози, Бобышкин — лошадей вози! Скоро Бобышкина заставят верблюдов возить или жирафов! Хватит! У меня катаральное состояние верхних дыхательных путей, я не обязан возить ваших меринов.
— Не меринов, а лошадей! — крикнул ему вдогонку начальник порта. — И прошу тут не выражаться!
Он почему-то очень оскорбился на «меринов» и долго не мог успокоиться после ухода Бобышкина. Он чинил все имевшиеся у него карандаши и бормотал:
— Меринов, видите ли! А я могу здесь держать меринов и кормить их! Сам он мерин! Яйца ему надоело возить! А есть яйца ему не надоело? Тоже мне мерин!
Начальник порта решил пойти к Струмилину, который только что вернулся с острова Врангеля.
«Если он тоже откажется, мне в пору гнать этих проклятых кобыл по льду. Но об этом не напишут в газетах», — подумал он, и, поставив, наконец, охапку карандашей на то самое место, которое он искал уже в течение пяти минут, начальник порта поднялся из-за стола и, одернув френч, пошел на второй этаж, в гостиницу летсостава.
Струмилин сказал:
— А, милый мой Тихон Савельич, прошу, прошу!
Начальник порта вошел к нему в номер, присел на краешек кровати, вздохнул и сказал трагическим голосом:
— Ситуация очень серьезная, товарищ Струмилин.
— Что такое?
— Транспортный вопрос местного значения под серьезной угрозой срыва.
— Погодите, погодите, — остановил его Струмилин, — я что-то ни черта не понимаю. Объясните спокойнее, без эмоций.
— Лошади могут погибнуть, — сказал Тихон Савельич, — а их надо перебросить на Уединение.
— Какие лошади?
— Транспорт местного назначения, так в сопроводиловке написано. Здесь у меня уже третий день в складе стоят. Никто не хочет везти. Бобышкин говорит, что ему яйца надоели, кричит, что я ему жирафов каких-то подсовываю, отказывается лошадей везти, а у меня сердце разрывается: животные страдают.
— И вы хотите, чтобы я их отвез на Уединение, да?
Начальник порта вздохнул и молча кивнул головой.
— Ладно, — сказал Струмилин, — не печальтесь. Будут ваши мерины в полном порядке.
— При чем тут мерины, я не могу понять? — удивился начальник порта. — Они такие же мерины, как я кандидат наук. Бобышкин обзывает их меринами, вы тоже.
— Мерином не обзывают.
— Неважно. Мерин — это изуродованный жеребец, а тут все в полном порядке: жеребцы и кобылы.
Струмилин рассмеялся и проводил Тихона Савельевича до двери. Богачев поднялся с кровати, зевнул, потянулся и спросил:
— Снова будем ишачить с грузами?
— Сплошной зоологический жаргон, — усмехнулся Струмилин, — что это сегодня со всеми приключилось?
— Надоело, Павел Иванович. Люди на лед летают, на полюс, а мы как извозчики.
— А мы и есть извозчики. Прошу не обольщаться по поводу своей профессии. Чкалов говорил, что, когда на самолете установили клозет, небо перестало быть стихией сильных. Vous comprenez?
— Oui, monsieur, — ответил Богачев, — je comprends bien!
Струмилин так и замер на месте. Он сразу вспомнил, как хотел ответить Леваковскому, когда тот спросил его «vous comprenez», но ответить он смог бы только «oui, monsieur», потому что больше не знал. А этот парень не засмущался, как тогда он сам, а ответил. И не два слова, а пять.
6
Тихон Савельевич подогнал лошадей к самолету Струмилина. Пурга только что кончилась, снег искрился под солнцем и казался таким же красным, как небо. От лошадей валил пар, потому что Тихон Савельевич гнал их через весь аэродром галопом. Экипаж еще не подошел, у самолета возились бортмеханик Володя Пьянков и второй пилот Богачев. Пьянков прогрел моторы и, выскочив из самолета, подбросил ногой пустую консервную банку прямо к унтам Богачева. Они посмотрели друг на друга, улыбнулись и начали играть «в футбол». Они сосредоточенно бегали вокруг самолета, стараясь обвести друг друга, как взаправдашние футболисты, но унты были тяжелы, а меховые куртки громоздки, поэтому они часто падали и смеялись так, что Тихон Савельевич только сожалеюще качал головой.
«Не тот пошел пилот, — думал он, глядя на ребят, — не чувствуют себя пилотами, всей своей значительности не осознают. Пилот, он по земле как почетный гость ходить должен, а эти носятся безо всякого к себе уважения».
— Когда будем товар грузить? — спросил Тихон Савельевич. — Мерзнет товар, а он живой, у него тоже сознание есть.
— У лошади сознания нет, — сказал Богачев, — у лошади животная сообразительность.
— И привязчивость, — добавил бортмеханик Володя, — граничащая с женской.
Тихон Савельевич шумно вздохнул: он понял, что с этими ребятами ни о чем путном не договоришься. Надо было ждать Струмилина.
Струмилин пришел, как обычно, минута в минуту по графику вылета.
— Все готово? — спросил он Володю.
— Да.
— Все в порядке?
— Да.
— Как левая лыжа?
— Думаю, еще дня два проходим.
— Где будем менять?
— Или в Крестах, или здесь.
— Тихон Савельевич, — спросил Струмилин, — а там могут лыжи сменить?
— Смогут.
Струмилин посмотрел на лошадей, потом обернулся к Богачеву и, почесав нос рукавицей, ставшей на морозе наждачной, сказал:
— Паша, давайте загонять эту скотину.
— Их ведь по трапу не загонишь, Павел Иванович, — ответил Богачев, — они не проходили стажировки в цирке.
— По доскам, — сказал Тихон Савельевич, — вы доски бросьте, а я их заведу.
— А там как?
— Там стреножим и привяжем.
— Как бы нам не привезти конскую колбасу, — сказал Богачев, — зимовщики будут огорчены, очень я почему-то боюсь этого.
Тихон Савельевич заводил лошадей никак не меньше часа. Он и ласкал их, и кричал на них, и бил их рукавицами по мордам, и подталкивал сзади, когда те упирались и не хотели идти по доскам в самолет. Со стороны это было очень смешно. Это очень смешно, если не видеть лошадиных глаз. В них застыла такая смертная, невысказанная тоска, что Струмилин даже закурил, хотя еще в Москве перед вылетом дал себе зарок никогда не брать в рот папиросы.
— Не бейте, — попросил он Тихона Савельевича, когда тот в исступлении начал колотить кулаками по крупу самую последнюю лошадь — большую добрую кобылу с длинной гривой, — не надо ее бить, давайте мы ее по-хорошему заведем.
Струмилин достал из портфеля пачку сахару, открыл ее и стал кормить кобылу с ладони.
— Мы ее по-хорошему уговорим, — приговаривал Струмилин. — Давай, лошадка, не бойся, заходи к нам в гости. Мы же здесь летаем и совсем не боимся.
Струмилин долго уговаривал лошадь, но она так и не пошла за ним в самолет.
Володя Пьянков уже несколько раз поглядывал на горизонт, становившийся все синей и синей. Иногда проносился ветер — он шел длинными стрелами, и там, где он проходил, штопорился снег. Богачев понял его: Володя боялся, что погода сломается и придется сидеть здесь, вместо того чтобы вырваться на Уединение, отвезти злополучных лошадей, а там уже уйти с транспортных перевозок на обслуживание науки.
Богачев смотрел, как Струмилин бился с лошадью и кормил ее сахаром. Он долго наблюдал за Струмилиным, и чем дальше он наблюдал за ним, тем приятнее ему становился командир.
«Он очень добрый, — думал Богачев, — оттого и ворчит на нас. Ворчат только добрые люди. Злые молчаливы и улыбчивы».
Богачев подошел к Струмилину и попросил:
— Павел Иванович, разрешите, я попробую?
Богачев зашел на доски, взял лошадь за повод, обмотал его вокруг кисти и, чуть не падая на спину, потянул лошадь в самолет. Лицо его сделалось красным.
— Не надо так сильно, — попросил Струмилин, — осторожнее, Паша, мы и так знаем, что вы сильный.
Богачев еще туже натянул повод, и лошадь пошла за ним, то и дело закрывая глаза.