Он схватил перо, выдернул из стопки бумаги чистый лист. В кресло не сел, примостился на подлокотнике — некогда было, да и не заметил, где сидит. И побежали слова, строчки. Рождалось стихотворение, одно из тех, которых он вот так, в подобной обстановке, кто знает сколько уже создал.
Писалось быстро, и он долго бы сидел, крюком согнувшись над столом, так и не собрался бы сесть как нужно, если бы в дверь не постучали. Стук был тихий, робкий, и Богушевич его сперва не расслышал. Тогда дверь подёргали, приоткрыли и постучали громче, Богушевич, наконец, поднял голову.
На пороге стоял урядник Носик, молодой, с весёлыми угодливыми глазами. Он вытянулся, козырнул.
— Здравия желаю, ваше благородие, — звонким юношеским голосом поздоровался он. — Позвольте доложить, становой пристав послал, чтобы вы пришли к вдове Одарке Максимовне. Они вас там ждут.
Несколько мгновений Богушевич глядел на урядника, не понимая, что тот говорит, а рука, словно по инерции, дописывала то, что не успела дописать до его прихода.
— Что вам надо? — наконец спросил Богушевич.
— Становой просит ваше благородие к вдове Одарке Максимовне.
— Ваше благородие… — машинально повторил Богушевич.
Урядник, стараясь выслужиться, явно перестарался — так судебных следователей называет только простой люд.
— К какой такой вдове? При чем тут она?
— К вдове коллежского асессора Гамболь-Явцихенко. Для осмотра места преступления. Вы ж туда сами вызывали…
— Ах вон что! — хлопнул себя по лбу Богушевич. — Это же по делу об убийстве. Подожди, сейчас выйду.
И Богушевич тут же вернулся к действительности, к служебным заботам, к судебному следствию. Только что он жил в возвышенном мире своих чувств и образов, рифм, метафор, и вот они исчезли, растаяли, как зыбкий туман под горячим солнцем. Он увидел папки с делами о поджогах и кражах, над которыми ему ещё предстояло трудиться, и словно зубная боль пронзила его при виде этих папок и урядника, по-лакейски услужливого, который ждёт его, стоя навытяжку.
— Сейчас выйду, — повторил Богушевич.
— Ваше благородие, я на дрожках, свезу. Сказали, чтобы побыстрее были.
Богушевичу не понравилось это «побыстрее», хотел было одёрнуть урядника, да воздержался. Положил в портфель нужные бумаги, карандаши, ручки, чернильницу. Постоял, вспоминая, все ли взял, увидел на столе незаконченное стихотворение, стоя перечитал, подержал листок в руке и кинул в ящик. Пусть лежит.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Двор и дом, где убили Параску Картузик, находились на самой дальней окраине города, фактически за городом — в Обручевке, возникшей после крестьянской реформы. Там, в мазанках, крытых соломой и камышом, жили до злосчастного часа убийцы и их жертва. Там же стоял кирпичный дом вдовы коллежского асессора Гамболь-Явцихенко, которая сдавала меблированные комнаты со столом одиноким жильцам. Туда и пригласил становой Богушевича с понятыми. В Обручевку ехать надо было через весь город.
Сперва урядник вёз Богушевича по Путивльской улице — самой широкой и длинной в городе. Здесь были лавки, трактиры, учреждения, пожарная часть с каланчой, лабазы купцов. По этой же улице проходил столбовой тракт, и потому мостовая была ещё больше разбита, чем на других улицах. Выбоины, глубокие колеи чернели со всех сторон. Богушевич сел рядом с урядником, тот, почтительно отодвинувшись, чтобы не задеть пана следователя, жался на самом краю сиденья, и его сабля свисала с дрожек и стукалась об обод колёса.
Был конец сентября, стоял тёплый солнечный день. Запах спелых яблок, слив, хлебов, сена, клочья которого валялись на дороге, втоптанные в землю колёсами и копытами, — запах ранней осени заполонил улицу да и весь город. Осень наступила на редкость солнечная. Видно, год, устыдившись поздней холодной весны и дождливого лета, старался исправиться, угодить людям. Улица ещё не высохла от недавнего дождя, в глубоких колеях там и тут блестела вода. В садах и вишняках перед домиками земля под деревьями была пёстрая от света и теней, как кожа змеи. Через плетни свисали ветви яблонь, тяжёлые от плодов, в одном месте, когда проезжали возле самого забора, сбили несколько яблок.
— Ваше благородие, муж Серафимы приходил в участок, просил платок ему отдать.
— Какой платок? — не сразу понял Богушевич.
— Ну тот, которым Серафима с Настой Параску удавили. Говорил, ещё женихом его покупал. Становой не отдал.
— И правильно, — буркнул Богушевич.
Миновали кирпичный дом с большой, на всю стену, надписью: «Магазин колониальных товаров купца Иваненко. Чай, какао, растительное масло, керосин». Возле распахнутых настежь ворот стояли два приказчика с ленивыми, сонными лицами и так же лениво смотрели на женщину в пышной юбке, с зонтиком над головой, подходившую к лавке. Носик погрозил приказчикам пальцем.
— Видали, ваше благородие? Выползли на улицу на баб глаза пялить, — объяснил урядник свой жест. — Знаю я их, жульё, на ходу подмётки рвут.
Выехали на Загребелье. Повернули в тихий, заросший травой переулок. Переулок узкий, заборы низкие — частокол из аккуратных тонких досочек и жердей, и дома не все мазаные, есть и бревенчатые и даже два кирпичных. Один дом, тот, с черепичной крышей и высоким чердаком, хорошо знаком Богушевичу. Тут живёт Потапенко, не раз приходилось у него бывать. Половину дома занимает жена управляющего имением матери Потапенко. Сам управляющий, Соколовский, живёт постоянно в Корольцах, хотя часто сюда приезжает, а жена почему-то осталась тут, в Конотопе. Это удивляло Богушевича, но он так и не собрался расспросить Потапенко.
— Стой, тпру! — Носик остановил коня, затем соскочил с дрожек, подошёл к воротам Потапенкова дома.
— Эй, хозяйка, откройте, можно вас на минутку? — И он постучал ножнами сабли по плетню.
На крыльце показалась молодая, высокая, ярко-рыжая женщина в красном сарафане, вышла за ворота. Это и была жена управляющего Нонна Николаевна. Богушевич и раньше с ней встречался, разговаривал, правда, коротко, на ходу, когда заходил к Потапенко. То были даже не разговоры, а обычные в таких случаях вопросы о здоровье и настроении. Его всегда поражали, восторгали её красивые, рыжие, как огонь, волосы — казалось, пламя полыхает на голове.
— Добрый день, — поздоровалась она высоким гибким голосом и насторожённо, даже тревожно стала переводить взгляд с Богушевича на урядника.
— Тут, пани-госпожа, — заговорил Носик, — его благородие становой велел мне спросить у вас, не приехал ли ваш муж, управляющий. Пристав интересуется насчёт пожара.
— Нет, не приехал, — сказала Нонна Николаевна, и насторожённость исчезла из её глаз. — А господину следователю тоже понадобился мой муж? — спросила она у Богушевича.
— Пока нет, но понадобится. А когда он тут будет? Хорошо бы мне с ним встретиться до поездки в Корольцы.
— Он должен приехать сегодня или завтра, и я обязательно ему скажу.
— Вот-вот, скажите, — подал начальственный голос и Носик. — И неплохо было бы, кабы пани нас яблоками угостила.
— Это, пожалуйста, — улыбнулась она. — Так, быть может, господин следователь в сад зайдёт?
— Благодарствую, некогда. Поехали, — сказал Богушевич уряднику.
Нонна Николаевна обняла себя скрещёнными руками за плечи, стояла, ждала. Носик, словно и не слышал, что ему сказал Богушевич, за вожжи не брался. Ясное дело, дожидался яблок. Тогда Нонна проворно вбежала в ворота, крикнула, чтобы погодили, и вскоре вынесла корзинку антоновки, высыпала её прямо в дрожки. Когда тронулись, на прощанье помахала рукой.