М-р Уиндл смущенно следил за процессом ее развития и, кажется, не разделял восторгов Мэбль. Пожалуй, он не был уверен в том, какой должна быть его дочка. Но, очевидно, этот вопрос не имел значения, раз окружающие были довольны. И несомненно это его не касалось. Впрочем, иногда он чувствовал себя одиноким: ему казалось, что Матильда — как будто не его дочь. Быть может, он хотел иметь дочь, с которой мог бы поговорить, когда она подрастет, — дочь чуткую и понимающую его таким, каким он в действительности был. Быть может, это фантастическое желание он не умел сформулировать, а Матильда была несомненно одной из Спэнгов, хотя и носила его фамилию.
Детей у них больше не было, и Мэбль отдала всю свою материнскую преданность единственной дочери. М-с Спэнг уехала, но дом м-ра Уиндл попрежнему был женским царством: женщины шили, сплетничали, возились на кухне, а м-р Уиндл, казалось, чувствовал себя отщепенцем. Его присутствие не накладывало отпечатка на повседневную рутину. И тем не менее, несомненно, это, был его дом, и он упрекал себя за то, что не проявляет интереса к домашним делам.
За это время произошло одно незначительное событие, которое произвело, однако, на м-ра Уиндла сильное впечатление: его сигара была изгнана из дома, как только Мэбль почувствовала первые приступы тошноты, изгнана навсегда; дома ему запретили курить из-за ребенка, а затем заявили, что сигарный дым впитывается в занавески и портьеры.
М-р Уиндл снова и снова поднимал этот вопрос, но всегда ему приводили какой-нибудь довод. Свое право курить сигару он отстаивал очень серьезно, ибо видел в нем нечто вроде заградительного барьера, препятствующего домашней атмосфере окончательно задушить его. Мэбль и ее мать, няньчась с ребенком, весь дом превратили в детскую — всюду сушились пеленки. А когда Матильда подросла, Мэбль нашла иной способ проявления своего материнского инстинкта: без конца она кроила и шила маленькие платьица. Тогда дом сделался мастерской: всюду валялись иголки, нитки, материя, выкройки, ножницы. Среди этого хаоса м-р Уиндл тосковал по своей сигаре, которая давала ему иллюзию свободы.
Он так и не добился уступки, и постепенно у него развилась довольно безобидная привычка, которая тем не менее очень серьезно обсуждалась всеми Спэнгами: он стал ходить в салун на углу, чтобы там покурить и выпить кружку пива.
В сущности Мэбль не жаловалась на то, что он лишает ее своего общества, — к этому она привыкла; возмущалась она другим: салун, куда он ходил, посещался представителями низших слоев общества — извозчиками и каменщиками из беднейших районов. Она находила, что ему не подобает там бывать. Если бы он встречался со своими друзьями, она не стала бы протестовать, но вдруг кто-нибудь увидит его, входящего в этот трактир! Однако Натэниель заупрямился, и Мэбль поведала матери, что у него низменные вкусы. Она не забыла, как он когда-то увлекся той противной фабричной работницей. Должно быть, ему нравится беседовать с извозчиками и каменщиками!
Действительно, м-р Уиндл привык к салуну и стал с удовольствием прислушиваться к разговорам каменщиков и извозчиков. Сначала посетители трактира подозрительно поглядывали на его белый воротничок и белые руки, но вскоре привыкли к нему. Спокойно садился он за свой столик в дальнем углу, закуривал сигару и пил пиво. Иногда трактирщик Джонни Нолэн подходил к его столику и дружески перебрасывался несколькими фразами. Затем все стали с ним здороваться, а когда он уходил, желали ему спокойной ночи. Кто-то разузнал его фамилию, и теперь ее знали все. Говорил он очень мало, но с любопытством прислушивался к разговорам и спорам. Клиенты Джонни Нолэна, люди довольно придирчивые, решили, что он — славный парень, и дали ему это понять.
— Добрый вечер, м-р Уиндл, — говорил Джонни Нолэн, когда он подходил к стойке. — Вам, как всегда, кружку пива? Хорошая нынче стоит погода!
Дав пене осесть, он снова подставлял кружку под кран и добавлял:
— Знатные похороны устроили они вчера Эду Бурку! Ну, что ж! Он их заслужил. Эд был славный парень. Плохо только, что он всегда лез в драку.
А м-р Уиндл, которому была известна история Эда Бурка, отвечал:
— Да, м-р Нолэн, вы совершенно правы. Жаль его вдову. Ведь только неделя прошла, как они поженились.
Как удивилась бы Мэбль, если бы услышала этот фамильярный разговор! Конечно, она не могла бы понять, почему ее муж интересуется семейными делами рабочих ирландцев и с полным равнодушием относится к событиям из жизни Спэнгов и их соседей. Пожалуй, м-р Уиндл не сумел бы ей объяснить, в чем тут дело. Но он замечал, что она никакого интереса не проявляла, когда он начинал ей рассказывать о бедняках, бродягах, или людях, не принадлежащих к кругу ее знакомых. Следовательно, ее кругозор тоже был ограничен. Быть может, м-р Уиндл не интересовался ее родней, потому что именно они-то создали этот мир, в котором он жил, а бедняки были такими же беспомощными жертвами, как и он сам. Этого вывода м-р Уиндл сделать не сумел и простодушно удивлялся самому себе. Но несомненно, салун ему нравился; нравились и его завсегдатаи. Когда он с кружкой пива возвращался к своему столику, кто-нибудь из присутствующих поднимал голову, улыбался и приветствовал его: