Все засмеялись и объявили, что он прав, а доктор Старкуитер рассказал забавную историю, имевшую отношение к Энн Элизабет. Недели две назад она сама ему об этом сообщила, и дело нужно было держать втайне до выхода ее из колледжа.
Со дня объявления войны Энн Элизабет отказалась от агитационной работы в Рамоне: невозможно было устраивать митинги, а кроме того, никто на них не являлся. Молодые люди отправились в лагери, а девушки были заняты тем, что «работали на войну». Свой реферат о тюрьмах штата Энн Элизабет уже закончила, в классах занятия шли вяло, и она скучала, не зная, за что взяться. Тогда один из ее любимых профессоров — экономист — предложил ей, вместо занятий в классе, выполнить одну работу в городской ратуше Сан-Анджело: нужно было на основании статистических данных составить какие-то таблицы. Энн Элизабет приняла предложение и с большим удовольствием работала втечение трех дней, и неожиданно узнала, что работа эта распределялась по соглашению с Лигой национальной защиты, и она, Энн Элизабет, способствовала отправке в лагери двух городских клерков. Короче говоря, она, понятия о том не имея, «работала на войну». Вернувшись в колледж, она явилась к профессору.
— Пустяки! — сказал он. — Не из-за вас отправили этих мальчиков на войну. Если бы вы отказались от работы, на ваше место нашлись бы желающие… Многие девушки рады были бы бросить занятия в классе.
А Энн Элизабет ответила:
— Да, они могут это делать, потому что верят в войну. А я не верю и не могу!
Видя, что она говорит серьезно, он согласился избавить ее от работы и посоветовал вернуться к учебным занятиям.
Этим дело не кончилось… Выяснилось, что такая работа оплачивается в шестнадцать долларов за неделю, и в колледж на имя Энн Элизабет прислана была квитанция на восемь долларов. Конечно, она отказалась расписаться.
— Я не могу брать деньги за работу, выполненную мной по недоразумению.
Профессор возмущался ее упрямством, но, по словам Энн Элизабет, он был славный парень. Единственное затруднение, сказал он ей, заключается в том, чтобы скрыть это от декана женского отделения колледжа — нервной старой девы, недолюбливавшей Энн Элизабет. Если попадется ей в руки эта неподписанная квитанция, она пожелает узнать, в чем тут дело, и поднимет шум…
— Я боялся, как бы Энн Элизабет не попала в беду, — сказал доктор Старкуитер. — Я знаю эту злющую старуху. Но, кажется, все обошлось благополучно!..
Подойдя к телефону, он вызвал Энн Элизабет. Она с жаром заговорила об его аресте. Какое безобразие, и как она жалеет, что ее при этом не было!..
— Слушайте, Энн Элизабет, как только вы окончите колледж, мы вас притягиваем к организационной работе в комитете. Меня могут посадить в тюрьму, а вы приготовьтесь занять мое место.
— Случилось так, что я сегодня же могу приступить к работе, — спокойно сказала она. — Меня исключили из колледжа.
— Как! Не может быть! — вскипел он. — Неужели из-за этой дурацкой истории? Или вы сделали какой-нибудь неосторожный шаг?
— Ничего я не сделала, — успокоила она его. — Все произошло из-за той неподписанной квитанции. Старуха-декан нашла ее, разузнала, в чем тут дело, и вы звала меня. Я должна была ей объяснить, почему не могу взять деньги, а она передала дело ректору. Настаивала на том, чтобы меня исключили. И добилась своего. Все это произошло сегодня.
— За неделю до окончания! — воскликнул доктор Старкуитер.
— Да, — сказала Энн Элизабет, — ужасно глупо! Профессор Скотт хотел меня защищать, но раз диплом выдается тем, кто «работает на войну», то я чувствую, что исключение из колледжа — более почетное отличие. Я удовлетворена. И завтра в девять часов утра я буду в бюро О. М.
В доме Лэндора телефон находился в столовой.
Отец Энн Элизабет гордился своей дочерью. Он вспомнил о Шелли, который был исключен из Оксфорда, и пожалел, что сравнение нельзя продолжить. Правда Шелли был исключен за атеизм, но м-р Лэндор готов был игнорировать это различие. За обедом и после обеда Энн Элизабет сдержанно рассказывала ему о своем исключении, а он, желая продемонстрировать широту своих взглядов, поскольку речь шла о войне, обдумывал, что ей на это ответить. Когда раздался звонок телефона, он взял трубку, а затем с гримасой отвращения передал ее дочери, говоря:
— Проповедник желает говорить с тобой.
Когда она повесила трубку, он шагал взад и вперед по комнате и кипел от злобы.
— Не будешь же ты, — вызывающе начал он, — работать на этого… — он удержался от крепкого словечка и закончил, — проповедника!