— Они все в него влюблены, — со смехом рассказывал Джо. — Тюремщики ходят за ним по пятам и осведомляются, чем могут ему служить. Надсмотрщик, этот старый негодяй, тоже в него влюбился, опасаясь за его здоровье, он хотел поручить ему легкую работу — назначить библиотекарем, но Старкуитер заявил, что предпочитает работать вместе со всеми остальными ребятами, и надсмотрщик определил его на кухню. А арестанты буквально его обожают. Знаете ли, они под его руководством ежедневно распевают гимны!
Какой-то скептик, заглянувший в помещение бюро О. М., вежливо усомнился в этом последнем заявлении. Джо посмотрел на часы.
— Сейчас они начинают мыть посуду в тюремной кухне, — сказал он. — Ступайте и послушайте под окнами, выходящими на запад.
— Я пойду, — отозвался скептик, — если кто-нибудь из вас пойдет со мной.
— Мы все пойдем, — предложила Энн Элизабет и на полчаса заперла канцелярию.
Они отправились к городской тюрьме, прошлись под окнами, выходящими на запад, и услышали, как доктор Старкуитер и еще десять-двенадцать человек распевают: «Есть далекая, счастливая страна»…
Энн Элизабет обсуждала с Джо Фордом вопрос, что он намеревается делать, когда его год будет призван. М-р Уиндл обретался в это время где-то на заднем плане.
— Должно быть, явлюсь на призыв, — сказал он. — Это нелепая война, и мне не очень-то улыбается быть убитым. Но я не могу назвать себя убежденным противником войны, и не имеет смысла притворяться таковым. У меня нет таких убеждений, которые помешали бы мне итти на войну. Пожалуй, я могу сказать, что у меня вообще нет никаких политических убеждений. Во всяком случае я их до сих пор не обнаружил.
— В таком случае почему же вы работаете в О. М.? — спросила она.
— Потому что я слишком долго лгал, и мне нравится для разнообразия говорить правду. А затем, — с улыбкой добавил он, — мне нравится эта компания. И должен же я как-нибудь убить свободное время!
Она пожала плечами.
— Пожалуй, мотивы для нас не имеют значения, если человек готов нам помогать.
— Однако, — заметил он, — я сам видел, как вы сегодня утром отказались принять щедрый дар доктора Хенкеля!
— Да, но это совсем другое дело! — с негодованием воскликнула она. — Он — германофил и думает, что мы помогаем германцам.
— О! — усмехнулся он. — Значит, и вы — патриотка?
— Нет, — отрезала она. — Я не патриотка. Я смею себя считать человеком культурным.
— Вероятно, вам приходила в голову мысль, — продолжал он, — что наша пропаганда может сыграть наруку немцам, если нам удастся обратить в свою веру американцев?
— Да, — коротко ответила она…
(Могла ли она упустить из виду эту возможность, если Дэв в каждом своем письме из Франции упорно о ней напоминал? Энн Элизабет производила впечатление человека всегда в себе уверенного; этим она гордилась и, конечно, не намерена была выдавать себя с головой легкомысленному репортеру. Но бывали минуты, когда логика ей изменяла, и доводы оппонента казались более убедительными, чем ее собственные. Иногда в споре с Дэвом или с Сэнфордом Пейтонам она сталкивалась с суровой, жесткой мужской логикой и чувствовала себя слабой девушкой с девичьими убеждениями, которые порождены эмоцией. Ужас охватывал ее, мир заволакивался тьмой, и с испугом задавала она себе вопрос: «Неужели в конце концов я ошибаюсь?» А потом в отчаянии твердила: «Нет, нет! Конечно, я права!» Эта минута проходила, никто о ней не знал, а Энн Элизабет снова обретала себя… Случалось это не раз с тех пор, как началась война; но как могло это произойти сегодня? Ведь насмешливый и легкомысленный Джо Форд сам не верит в то, что говорит. Энн Элизабет взяла себя в руки, и тьма рассеялась, пока она мысленно повторяла: «Нет! Он неправ! Он неправ!»)
— Вы говорите о возможности успеха нашей пропаганды, — сдержанно начала она. — Конечно, шансов на успех у нас нет. Но если бы мы добились своего, это привело бы к началу социалистической революции, не так ли? И тогда американцы не отсылали бы людей сражаться с немцами, а заставили бы войска вести борьбу на родине, с революционерами. Распри с Германией потеряли бы всякое значение. А если бы Германия победила, она бы прислала свои войска сюда и помогала задушить нашу революцию. Американские и германские капиталисты снова были бы друзьями… Но зачем я все это вам говорю? Ведь вы и так знаете!
— Вы говорите, что нет шансов на успех нашей пропаганды. Я с вами согласен. Нет ни единого шанса! В таком случае, быть может, вы мне объясните, почему мы с таким азартом работаем?