Как-то в августе он ворвался в бюро О. М.:
— Слушайте, — с жаром начал он, — я только что раздобыл одну вашу брошюрку и хочу получить еще! А я уже начал было думать, что я — единственный человек в мире, не верящий в эту войну. Приятно узнать, что есть и другие!
Энн Элизабет долго с ним разговаривала. Ему было двадцать пять лет, он служил помощником кассира в банке в соседнем штате. Происходил из хорошей семьи — одной из пяти-шести семей, которые заправляли всеми делами в городе, где он жил. Репутация у него была прекрасная, он слепо следовал всем традициям, и вдруг, совершенно неожиданно, начался у него духовный разлад с самим собой. Когда разразилась европейская война, он ни одной из воюющих держав не сочувствовал и рассматривал войну, как сумасшедшую затею политиков и милитаристов. Сначала такая точка зрения считалась вполне респектабельной для молодого человека в его положении. Но вскоре подул другой ветер, и общественное мнение решительно склонилось на сторону союзников. Общество возмущалось медлительностью и вялостью президента. Молодой помощник кассира молчал, ибо не считал нужным оскорблять людей, но голосовал за Вильсона, потому что «он не впутывает нас в войну». С радостью думал он о том, что его голос был одним из тех немногих голосов, благодаря которым Калифорния вотировала за Вильсона и помогла ему побить другого кандидата.
Все это привело к тому, что на него стали смотреть, как на чудаковатого и слегка подозрительного человека. Но у него еще было время загладить ошибку. Когда президент пересмотрел свои убеждения и внес в Конгресс предложение объявить войну, он тоже мог пересмотреть свои убеждения, и прошлое было бы забыто. Но он обнаружил, что неспособен произвести такую несложную операцию. О войне он думал то же, что и раньше, — считал ее сумасшедшей затеей политиков, милитаристов… и (как подозревал он теперь) финансистов. В такой войне он не хотел принимать участие. Но его смущало обвинение, которое несомненно выдвинуто, — обвинение в трусости. Он знал, что не был трусом, зарегистрировался, но недоумевал, что ему делать, когда его мобилизуют.
Об «Обществе борьбы за мир» он узнал совершенно случайно. Кассиру банка была прислана листовка, должно быть, потому, что этот кассир состоял членом какой-то псевдо-либеральной организации, а Энн Элизабет, следуя своему методу, раздобыла список членов. Как бы то ни было, но кассир бросил листовку в корзину для бумаги и пробормотал что-то о «грязных предателях». Эти слова заставили молодого его помощника Брюса Хауторна обратить внимание на листовку, брошенную в корзину. «Грязный предатель»! Именно так назвали бы его знакомые, друзья, родные, даже девушка, с которой он был обручен, если бы они знали, что у него на уме. Украдкой вынул он листовку из корзины, и дома, удалившись в свою комнату, стал читать. Прочел несколько раз и выучил наизусть. Значит, были на свете люди, которые относились к войне так же, как и он! Это почти исцеляло его от боязни показаться трусом. Очевидно, человек мог быть убежденным противником войны и страдать за свои убеждения; даже если друзья и возлюбленная считают его трусом, он будет знать, что это неверно….
В бюро «Общества борьбы за мир» он явился потому, что его смущал один вопрос: в листовке говорилось об англичанах, которые по религиозным убеждениям не могли принимать участия в какой бы то ни было войне, а он, Брюс Хауторн, проанализировав самого себя, убедился, что никаких религиозных убеждений у него нет. Мог ли он в таком случае называть себя убежденным противником войны?
— Значит, вы не возражаете против того, что людей на войне убивают? — спросила Энн Элизабет.
— Ни мало, — ответил он, — если в эту войну я верю, если люди сражаются за идею, которая кажется мне достойной. Историю я плохо знаю, — задумчиво продолжал он, — но не сомневаюсь, что, будь я греком, я бы хотел участвовать в битве при Марафоне. И, быть может, будут еще такие войны, в которых и я захочу принять участие… Не знаю…
— Отлично! — воскликнула она.
По правде сказать, ей немного надоели непротивленцы, которые являлись в бюро О. М. с евангелием в кармане пиджака. Она могла их уважать, но симпатии к ним не чувствовала. Человека, по политическим убеждениям отрицающего войну, она хорошо понимала, и ей казалось, что из Хауторна может выйти толк. То, что он понятия не имел о радикальном движении, делало его еще более интересным. Им стоило заняться.
— Что вы скажите об автократии Германии? — спросила она. — Очень многие считают, что нужно ее сломить, и ради этого стоит бороться.