— Ha-днях кто-то в присутствии м-ра Уиндла стал критиковать один из ваших рассказов, и м-р Уиндл выступил вашим защитником. Таинственно заговорил о какой-то очень важной работе, к которой вы приступили или собираетесь приступить. Мне кажется, он имел в виду ваш роман. А м-р Уиндл, — добавила она, смеясь, — в конце концов всегда оказывается прав!
Джо нахмурился.
— Да, я ему говорил о романе. Старина Уиндл — нарушитель спокойствия, не правда ли?
— Нарушитель спокойствия? Что это значит?
Джо улыбнулся.
— Каким-то образом он узнал, что я любил Шелли, и заставил меня прочесть несколько стихотворений. Как ни странно, но семейные мои неурядицы начались именно с этого дня. Китти считает, что он во всем виноват.
— Вы окончательно разошлись с женой? — спросила Энн Элизабет.
Он кивнул.
— Похоже на то.
Больше ни слова не было сказано на эту тему. Они снова вернулись к роману и оживленно беседовали о литературе.
После этого разговора у Энн Элизабет создалось такое впечатление, будто Джо недоумевает и сомневается во всем, а главным образом в себе самом. Ничего удивительного в этом не было… Неожиданно и резко он изменил течение всей своей жизни и, конечно, растерялся. Но, как с радостью она обнаружила, путь, на который он вступил, не был для него неведомой тропой; из брошенных им намеков она поняла, что сейчас он — мучительно и неуверенно — возвращается к раннему периоду юношеского идеализма. Снова становился он человеком, каким когда-то был, какого пытался в себе задушить. И подлинное его лицо, перед ней вырисовывавшееся, нравилось Энн Элизабет. Эту маску, эту броню равнодушия и цинизма он носил, чтобы защитить себя и добиться успеха во враждебном мире; подлинный, реальный Джо, как убедилась Энн Элизабет, был другим человеком…
После разговора с Энн Элизабет Джо казалось, что теперь он лучше знает самого себя. Втечение всех этих месяцев его не оставляло мучительное недоумение, вызванное разрывом с женой. Какая-то нелепая гордость заставляла его скрывать боль от всех — прежде всего от Китти. И, видимо, он убедил ее в том, что не придает значения их разрыву. Иногда ему удавалось забыть о своей боли, отгородиться от нее барьером слов — рассказами, какие он писал, но тем не менее боль не оставляла его, туманила голову, мешала осознать его отношение к жизни. Он хотел прежде всего «продумать все до конца», но этого-то и не мог сделать. Отдых давали ему только отдельные моменты и процесс писания…
Но сегодня, когда он ответил на вопрос Энн Элизабет «вы окончательно разошлись с женой», и она приняла спокойно его ответ, он, казалось, впервые поверил в то, что брак разорван. И пока они говорили о романе, Джо приводил в порядок свои мысли; снова он стал отдавать себе отчет в том, что сейчас делает…
Живо припомнилась ему сцена в редакции, когда он спокойно и, по своему обыкновению, цинично заявил редактору, что издатель «Ньюс-Кроникл» может искать ему заместителя. В ту минуту они были вдвоем в комнате. Редактор выслушал его до конца, а затем протянул ему руку.
— Жалею, что не могу последовать вашему примеру, Джо, — сказал он. — Но вы знаете, каково мое положение. У меня жена и маленькие дети. Что вы думаете теперь делать?
— Не знаю. Мне только сию минуту пришло в голову бросить работу в газете. Никаких планов у меня нет.
— Быть может, вы недельку подождете и подумаете. Я скажу нашему патрону, что вы больны. А потом, если вы измените свое решение…
— Своего решения я не изменю. С этим покончено. Не знаю, что я буду делать.
Но Джон, редактор, понял его.
— Желаю вам, удачи, старина. И если когда-нибудь вам понадобятся деньги на железнодорожный билет…
— Спасибо, Джон… Буду помнить… До свидания!
— До свидания, Джо!
Выйдя на улицу, он мысленно воскликнул: «Да ведь я свободен!» По привычке он завернул было в бар, находившийся неподалеку от редакции «Нью-Кроникл», но во-время спохватился и вышел.
«Нет, — подумал он, — зачем мне теперь пить? Виски нужна тем, кто не может делать то, чего хочет. А я — свободный человек и в выпивке не нуждаюсь».
По улицам делового квартала Сан-Анджело он шел с таким чувством, словно перед ним открывалась новая жизнь. В трамвае он думал: «Я уже не репортер. Я снова стал самим собой». А затем в голове закружились воспоминания о днях юности — туманные юношеские идеалы, стремления, героические порывы, надежды, верования. Одна из картинок прошлого долго маячила перед глазами, заслоняя все остальное: Он — Джо — пятнадцатилетний мальчик, сидит на старой софе, вокруг него болтают и смеются люди — его родные, а он, ни на кого не обращая внимания, быстро строчит на бумаге… Что он пишет? Стихотворение? Письмо к приятелю? Или набрасывает план реорганизации вселенной? Но не все ли равно? Эта картина символизирует для него что-то прекрасное и давно утраченное, но сейчас вновь обретенное.