Ты скажешь, что же они его не распилили, дешевле вышло бы, но видишь ли, это такое тонкое дело. Я считаю, человека все-таки стоит уважать хотя бы настолько, чтобы не резать его на куски лишь ради того, чтобы он пролез в дверь. И пускай его потом хоть десять раз сожгут, или закопают, или разложат по сейфам на порции в каком-нибудь банке органов, — это все-таки другое, чем расчленять чисто ради удобства транспортировки, тут я в виде исключения должен признать правоту американцев.
Я вот что хочу, собственно, сказать: Бреннер представил себе, что по квартире Освальдов прошел ангел этого американского монстра, такое тяжелое молчание царило сейчас между четой Освальд.
И тогда Бреннер сказал госпоже Освальд:
— Я из «скорой помощи» Красного Креста. А ваш муж вчера спас жизнь велосипедисту.
Эти высотные дома очень подвержены колебаниям. Обычно это не ощущается, особенно внизу, на втором этаже, но Бреннер вбил себе в голову, что он это чувствует. Наверное, это был камень, упавший с души господина Освальда.
— А ты мне про это даже не рассказал, — с такой гордостью сказала госпожа Освальд, что ее благородные глаза довольно неблагородно заблестели от умиления.
— Вероятно, он не хотел вас пугать, — встрял с ответом Бреннер.
— Да я бы только гордилась им! Ну почему же ты мне ничего не сказал?
Дорогие женщины! Не надо так дергаться, выпытывая тайны, и тогда мужчина легче отважится выползти из своего черепахового панциря, вот мой совет по поводу этой фундаментальной проблемы. Хотя в данном случае совершенно не важно, какую тактику применить, поскольку все равно все было построено на сплошной лжи.
— Жизнь пациента уже вне опасности, — выложил Бреннер очередную ложь. — И самое его большое желание — познакомиться с человеком, спасшим ему жизнь.
— Да, тогда тебе нужно идти! — воскликнула госпожа Освальд так решительно, что я тебе скажу: ни одна женщина, за которой подсматривали, никогда не стала бы говорить так с тем, кто за ней подсматривал, тут я даже могу отчасти понять, почему господин Освальд отдал ей предпочтение.
Она тотчас же принесла ему его элегантную куртку, и он надел ее, как безвольное дитя.
— Пока, — сказала ему жена, но он ничего не ответил. И когда он спускался с Бреннером в лифте, он ничего не сказал, и когда сел в машину «скорой», тоже ничего не сказал, и когда Бреннер уже целых пять минут несся со страшной скоростью, включив мигалку, он все еще ничего не сказал. А потом он заорал:
— Вы что, совсем спятили? Вы совсем разум потеряли? Вы сумасшедший? Вы что, садист? Вы хотите разрушить мой брак? Да есть в вас хотя бы столько ума, чтобы… чтобы… чтобы…
— На какой из ваших вопросов я должен ответить сначала?
Но это высказывание застряло у Бреннера в горле. Потому как в следующее мгновение господина Освальда затрясло, как эпилептика, это он разрыдался в шоке от того, что жена едва не узнала про его невинное хобби.
Сейчас Бреннер пожалел, что выпотрошил семьсот сороковой, как рождественского гуся. Потому как тогда бы он сейчас просто протянул руку к ящику с лекарствами и распрекрасно и бережно успокоил бы господина Освальда рогипнолем ровно настолько, что он прекратил бы истерику и при этом остался еще пригоден для дела. Но теперь Бреннеру приходилось опасаться, что в таком состоянии господин Освальд вовсе не сможет выполнить свою задачу.
Теперь, чтобы успокоить его, ему не пришло в голову ничего лучшего, чем кассета, которую Клара все-таки дала ему на память. Но как только из квадрофонических колонок зазвучали первые такты, Бреннер засомневался в правильности этой мысли. Потому как подобная музыка — это штука сильная.
И это несмотря на то, что они играли без усилителей, ничего такого, никаких электрогитар, ничего, только музыка, сегодня такого уже не встретишь. И тут, конечно, вместо того чтобы успокоить Освальда, Бреннеру нужно было следить, чтобы самому не заплакать. Потому как воспоминания и все такое.
Он сделал немного потише и стал рассказывать Освальду:
— Теперь я знаю, кто застрелил Штенцля и медсестру.
Освальд никак не отреагировал и продолжал тихонько поскуливать.
— Все подумали, что кто-то хотел застрелить Штенцля. А что Ирми при этом погибла — это просто несчастный случай.
Освальд ничего не хотел об этом знать.
Насколько позволял ремень безопасности, он повернулся к Бреннеру спиной и смотрел в боковое окно.
— «Приди, сла-а-а-адкий кре-е-ст», — пел тенор. В этом Клара была права: «сладкий крест», а не «сладкая смерть».
То, что он вот уже тридцать лет путает эти слова, напомнило ему про Лунгауэра с его афазией. Но главное слово, конечно, у него было совершенно правильное. Потому как где-то на самых задворках сознания Бреннер все время держал образ сладкой крови диабетиков. Уже давно, еще до того, как он узнал, что Бимбо, вместо того чтобы спасать своих пациенток, отправлял их в мир иной с помощью сахарного шока.
Но все-таки ему стало слегка не по себе, когда он задумался, с какого времени его стала преследовать эта мелодия. Потому что это был не просто день, когда он встретил Клару. Это был день, когда больная сахарным диабетом фрау Рупрехтер рассказала ему, что Ирми рылась в ее бумагах, — видно, значит, завещание искала. При этом он совсем не отметил для себя этой истории. Но где-то на задворках сознания он, значит, все-таки отметил ее!
— На самом деле речь шла вовсе не о Штенцле, — продолжил рассказ Бреннер. — Целью с самого начала была Ирми. И только чтобы замести следы, кто-то выстрелил сквозь Штенцля.
Уголком глаза Бреннер видел, как заинтересовался Освальд. Он постарался не подать виду и, пытаясь сосредоточиться на этом, перестал плакать, чем вполне себя и выдал.
— Мне-то наплевать, — продолжал еще упорствовать Освальд и демонстративно выглянул в окно. Но именно по этой демонстративности ты бы все тотчас понял.
— Я ведь рассказывал вам про моего коллегу, Бимбо.
Никакой реакции. Вот именно: слишком демонстративно.
— История в подвальчике, в баре, — гнул свое Бреннер, — ну когда он с дочкой другого коллеги.
— Да вы и сами любитель подглядывать! — капризно проговорил в окно Освальд.
— А вам что, мешает?
— По крайней мере, я не бегу к вашей жене и не выкладываю ей этого.
— Но ваша жена прямо гордилась вами.
— В последний момент, — прошептал господин Освальд. А потом повернулся на своем переднем сиденье к Бреннеру и закричал на него: — В последний момент! В последний момент!
Бреннер этому обрадовался — считай, прорвало. Постепенно господин Освальд преодолел шок от того, что жена едва не узнала его тайну.
— Все ведь хорошо кончилось, — примирительно сказал Бреннер.
— Слава богу.
А потом вторая попытка Бреннера:
— Но вы помните Бимбо?
— Конечно помню! Вы что, думаете, я забуду такую историю?
— Вот именно.
— «Приди, сла-а-адкий кре-е-е-ест», — все еще молила автомагнитола.
И тут нужно честно сказать: уж этот Иоганн Себастьян Бах знал, зачем нужно столько повторений в его песнях. Он-то знал людей, им надо все по тысяче раз повторить, пока они не поймут.
Потому как Бреннер только сейчас уловил, из-за чего он спутал слова песни. Почему он, как Лунгауэр, на задворках сознания переставил эти два слова: смерть и крест. Невероятно, сколько ж времени понадобилось, чтобы с задворок сознания это пробилось на самый верх: крест на машинах «скорой помощи» означал для больных сахарным диабетом пациенток не спасение, а смерть.
— Я вам рассказывал, что Бимбо был неподалеку, когда оба они были застрелены одной пулей. А это оказалось неспроста. Бимбо был поблизости. Но не как свидетель. Загляните-ка в перчаточный ящик.