Она сидела в такой вежливой позе и с таким вниманием смотрела на него, что было нетрудно догадаться — она его и не слушала. Где-то за окном мягко, сонно, ритмично, будто капающая вода, щёлкала малиновка.
— Кэсси, — начал он опять, — я только хотел узнать, как ты тут?
— О, у меня все отлично, мистер Гилфорт, — ответила она весело.
— Ты всегда называла меня Маррей, — сказал он.
— В самом деле? — удивилась она. Но ни в лице её, ни в голосе не отразилось ни малейшего признака воспоминаний.
— Ты всегда называла меня так, — настаивал он. — С того дня, когда я впервые увидел тебя. Ты помнишь, я был старым другом Сандера. — Он помолчал. — Его лучшим другом.
— Ах да, — произнесла она, будто вспоминая, — бедный Сандер.
— Да, бедный Сандер, — подтвердил он.
Он взглянул на её руки, неподвижно лежащие поверх юбки, — вялые, безвольные и слабые руки, повёрнутые ладонями вверх.
Он вдруг представил себе, как эти руки вцепились в Сандерленда Спотвуда, как от напряжения на белой коже вздулись синие вены. Голова Маррея непроизвольно дёрнулась в сторону, словно он говорил кому-то «нет», или просто от неожиданной судороги. По телу его прошла дрожь.
— Доктор писал мне, что ты чувствуешь себя гораздо лучше, — сказал он.
Лучше бы он не лгал. Он ведь не читал писем из клиники. Но, с другой стороны, в них скорее всего говорилось именно об этом.
— О да, — согласилась она со светской непринуждённостью, — мне давно уже лучше. Сначала-то всегда трудно. Потому что сначала всегда приходится себя заставлять. Даже когда знаешь, что поступаешь правильно, всё равно приходится себя заставлять. Впрочем, тебе это, наверное, знакомо? — И неуверенно, будто проверяя, как это звучит, она добавила: — А, Маррей?
И поглядела на него так, точно ожидала ответа.
Но ответить ему было нечего.
Тогда она продолжала:
— Ведь даже когда все делаешь правильно, бывает больно, — сказала она.
Её лежавшие ладонями вверх руки все время дёргались, пальцы совершали едва уловимые движения, будто из невидимой нитки плели колыбель для кошки или тщетно пытались объяснить что-то не поддающееся объяснению.
— Даже если иначе всё равно поступить нельзя, — продолжала она. — Вначале это как удар. Требуется время, чтобы справиться с этим, даже если все получается, как тебе нравится. Это словно… — Она помедлила, прижав руки к груди. — Словно вырываешь своё сердце, — продолжала она, — и выбрасываешь его вон. — Она снова помолчала. — Нет, — сказала она, и по её лицу скользнула тень какой-то мысли. — Нет, не то, не выбрасываешь. Нет, — проговорила она и вдруг вся просияла. Это была уже не улыбка, вспыхивающая и гаснущая, точно жестянка, вращающаяся на ветру. Кэсси медленно поднялась со стула, вся сияя, будто светилась изнутри.
— Скажи, Маррей, — и она окинула его медленным, обволакивающим взглядом, от которого невозможно было уклониться, — ты когда-нибудь любил? — И взгляд её требовал ответа; Маррей понял, что придётся ответить.
— Да, — произнёс он, шевельнув пересохшими губами, но вопрос продолжал звучать у него в ушах и точно эхо отдавался в тёмных коридорах и тайниках его существа.
— Если любил, значит знаешь, как все это бывает, когда выдираешь своё сердце, чтобы отдать его возлюбленному, и находишь в этом величайшую радость. Даже несмотря на боль. Даже если твоё сердце никому и не нужно. Даже если над тобой посмеются, а сердце твоё выбросят, словно какой-нибудь пустяк, да и позабудут о тебе. Но, Маррей, послушай, что я тебе ещё скажу.
Она подошла поближе.
— Ведь это не имеет никакого значения, — сказала она, — потому что оно, твоё сердце, и так уже отдано твоему возлюбленному. И что с того, если его выбросят, а о тебе позабудут? Все равно ты нашла своё счастье. Может, это и ужасно, но счастье все же остаётся с тобой. Послушай, Маррей…
Голос её звучал теперь спокойно и по-деловому.
— Давай я лучше расскажу тебе, как он пришёл. Моросил дождь, когда я увидела его вдалеке. Он шёл прямо по раскисшей дороге. Он был похож на зажжённый факел, он будто горел каким-то белым пламенем. Таким белым, что его трудно было увидеть при дневном свете. Он приближался ко мне сквозь дождь, весь мокрый, и всё равно горел, точно факел.
Она замолчала. Затем нагнулась к Гилфорту и спросила:
— А ты знаешь, что он для меня сделал?
— Нет.
— Заставил меня поверить, что я красивая, — сказала она. — А раньше я в это не верила, я этого не чувствовала. Он называл меня «piccola mia». — Она повторила эти слова очень осторожно, бережно выговаривая каждый слог. — Но всему есть конец, — заключила она.
В наступившей тишине до .слуха Маррея донеслось позвякивание столовых приборов. Накрывали к обеду.
— Неужели ты никого никогда не любил? — спросила Кэсси. — А я любила его, но вдруг поняла, что я стара, и я сказала ему: «Возьми деньги, возьми машину и свою девушку и уходи, уходи куда хочешь, только никогда не обижай её». И знаешь, что он сделал?
Маррей покачал головой.
— Он опустился передо мной на колени и поцеловал мне руку. А потом ушёл, но… — Она уже не глядела на Маррея. Она стояла возле него, высоко подняв голову и устремив взгляд куда-то вдаль. — Он ушёл далеко-далеко, и он счастлив, и я тоже счастлива, оттого что смогла сделать его счастливым. Потому что я его очень любила.
Она подняла руки, словно обнимала, ласкала кого-то; взгляд её был устремлён в пустоту; потом закрыла глаза и подалась вперёд, будто прильнула к кому-то. Маррей глядел на её руки, ласкающие пустоту, и понимал, что для неё это не пустота — она видела в ней лицо Анджело.
— Прекрати! — заорал он, так резко поднявшись на ноги, что стул его опрокинулся.
Она открыла глаза, повернулась. Лицо её горело чистым румянцем, как у только что проснувшегося ребёнка.
— Да знаешь ли ты, где он, этот даго? — спросил он.
И прежде чем она успела ответить, прежде чем с лица её сошло выражение утренней свежести, он шагнул к ней и, глядя на неё в упор, крикнул: — Он на том свете, вот он где!
Когда смысл этих слов дошёл до Кэсси, губы её сложились в снисходительную улыбку.
— Он умер на электрическом стуле, — сказал Маррей. — Осуждён, казнён и знаешь за что?
Она все так же снисходительно улыбалась.
— За убийство Сандерленда Спотвуда! — бросил он, чувствуя такой душевный подъем, что он, казалось, сопровождался почти физическим ощущением полёта и свистом ветра. — Казнён за то, что он зарезал Сандера… — Он замолчал. Затем собрался с силами и сказал: — Но он был невиновен.
Маррей задыхался. Кружилась голова. Он знал, что сейчас произойдёт.
— Сандера убила ты, ты!
Свершилось.
Но она снова покровительственно улыбнулась, покачала головой и сказала:
— Ах, Маррей, Маррей, все-то ты придумал, все до единого словечка.
— Черт подери, это правда. И ты это прекрасно знаешь! Ведь ты…
— Ничего глупее я никогда в жизни не слыхала, — проговорила Кэсси. — Бедный Сандер. Он был болен и…
— Послушай, Кэсси, — произнёс он, чувствуя, как кровь стучит у него в висках. — Да неужели ты не помнишь?
Но она с жалостью поглядела на него, улыбнулась и сказала:
— Конечно, помню. Анджело… он ушёл. И теперь он счастлив.
Закрывая за собой дверь, он оглянулся и увидел, что она все ещё стоит с ясным, покойным лицом и глядит не ему вслед, а куда-то вдаль и вся светится, будто лампа в полутьме комнаты.
В холле сестра сказала, что доктор Спэрлин хочет с ним поговорить. Гилфорт ответил, что у него нет времени, бросился к выходу и сел в свою машину.
Машина тронулась и заскользила по дороге, в сумерки, уже сгущавшиеся под тёмной прохладной зеленью старых кленов. Высоко над клёнами он увидел небо, ясное, лимонно-бледное.