— Покажи мне его комнату.
Не отвечая, она повернулась и пошла назад в прихожую, а оттуда в коридор, который вёл в пристроенное крыло. В комнате стояли старинная ореховая кровать, комод красного дерева с мраморной крышкой и пятнистым от времени зеркалом в резной раме, возле кровати — старый раскладной стул и на стуле старая электрическая лампа без абажура. В окне было разбито одно из стёкол и вместо него вставлен кусок картона, весь в разводах от дождя. В стенном шкафу не было дверцы. Её заменял кусок мешковины, подвешенный наподобие занавески.
Маррей подошёл и поднял её. В шкафу на плечиках висел пиджак в крупную серую и чёрную клетку, с ватными плечами.
— Хороший материал, — сказал Маррей, щупая ткань. — Дорогой. — Потом добавил: — Сшит на заказ. — Он посмотрел на внутренний карман, потом воротник, пытался отыскать монограмму владельца, но не нашёл.
— Перекуплен, конечно, — сказал он.
Затем осмотрел пару шерстяных брюк, висевших под пиджаком. Нагнулся и поднял одну из лакированных туфель. Внутри была напихана газетная бумага, а кожа смазана чем-то вроде вазелина.
— Нога у него небольшая, — сказал он. — Он и роста маленького?
— Нет, — сказала она. — Он высокий. Крупный мужчина.
— А в чём он поехал?
— Мне жалко было смотреть на него, как он работает в городском костюме, — сказала она. — Я нашла ему: старые Сандеровы вещи и подкоротила. Он хоть и крупный, но меньше Сандера. — Она помолчала, потом добавила: — Сидят, правда, не очень хорошо. Но для работы годятся.
— Ты его кормишь или он сам себе готовит?
— Я его кормлю, — сказала она. — Как же его не кормить, раз он работает? Но сама с ним не ем. Я ем там, с Сандером. Тебя ведь это интересовало?
— Послушай, Кэсси, — сказал Маррей, надеясь, что голос его не подведёт. — Не сердись, что я тебя расспрашиваю. Ты знаешь, как я интересуюсь всем, что происходит с тобой и с Сандером. У меня нет других интересов в жизни, и…
— Интересуешься? Тогда погляди на меня! Гляди, гляди! Я же старуха. А он молод. Могу я понравиться молодому мужчине, а? Ведь ты же к этому клонишь? Что ж не глядишь?
Через силу, преодолевая страх и неловкость, он взглянул на её бледное безразличное лицо, линялую коричневую куртку, устало опущенные плечи.
— Когда-то и я была молода, — говорила она теперь тихонько, вяло и уже не обращалась к нему, — но только это очень быстро прошло, и я стала старухой. Сразу. Без перехода. У других людей это бывает постепенно, а у меня — будто кто-то дунул, и облетела моя молодость, как одуванчик.
— Ш-ш! Замолчи, — потребовал Маррей хриплым шёпотом. — Перестань. Никакая ты не старуха.
Она рассмеялась.
— Что-то ты вроде переменился в лице? — сказала она, снова рассмеялась и, шагнув к нему, заглянула в глаза:
— Послушай, Маррей, да ведь и ты, ты тоже старик! Тебе это известно?
— Конечно, — сказал он с деланной лёгкостью, — годы идут, никто из нас не молодеет.
Он с досадой заметил, что все ещё держит в руке чужой туфель. Однако это оказалось кстати. Это дало ему повод нагнуться и аккуратно поставить туфель в шкаф за занавеску, рядом с другим.
Они вернулись в гостиную. Не садясь, он достал из внутреннего кармана бумажник, отсчитал деньги и протянул ей пачку кредиток.
— Здесь сто долларов, — сказал он.
— Спасибо.
Он положил на мраморный стол исписанный лист и вечное перо. Она подошла и расписалась. Он взял расписку и ручку, положил в карман.
— Тебе бы надо вести учёт, — сказал он ворчливо.
— Незачем, — сказала она. — Только лишняя забота.
— Я думаю, ты скоро будешь получать больше, — сказал он, сам не зная почему. — Я приобретаю для тебя новые акции.
— Нам хватает, — сказала она. — У нас есть все что надо.
. Это его разозлило. Он почувствовал себя так, словно его застигли на месте преступления, и ему захотелось защищаться, нанести ответный удар.
— Но ты могла бы позволить себе хоть немножко удобств, — сказал он, изо всех сил стараясь говорить ровно. — Хоть какую-то роскошь. Хотя бы…
Она поглядела на него.
— Каждый живёт по-своему, — сказала она.
«А мне? Как мне-то жить? — подумал Маррей. — Так вот и ездить сюда из года в год, возить ей деньги, делая вид, что это какие-то проценты, складывать в шкаф желтеющие от времени расписки, обманывать её, уже начиная верить в свой обман и чувствуя иной раз, что уличён. Но в чём?» Он сам не знал.
И думать об этом не хотелось. Он подтянулся, расправил плечи, втянул живот и сказал:
— Пойдём повидаем Сандера.
Она кивнула, отодвинула пыльную, полуистлевшую красную портьеру, отворила дверь и вышла, держа деньги в руке.
Мальчишкой, встречая Сандера, Маррей всегда расправлял плечи и втягивал живот. Теперь, собираясь навестить его, Маррей привычно приосанился.
Они вошли в бывшую столовую — просторную комнату, обшитую деревянными панелями и оклеенную цветастыми обоями; здесь висела хрустальная люстра, но вместо газовых рожков из неё теперь торчали пустые электрические патроны. Лак с панелей облез, цветы на обоях поблекли, словно поражённые осенними заморозками, потолок был весь в трещинах, а местами штукатурка отвалилась вовсе, обнажив дранку. Большой камин был забит железом. Возле него стояла пузатая чугунная печка с чёрной поржавевшей трубой, уходившей в дыру, грубо пробитую над старинной каминной полкой. На полке стояла расколотая чаша дрезденского фарфора, из которой торчали скрученные газеты — растопка для печки. Большой обеденный стол был отодвинут к стене, и на нём за многие годы накопилась груда всякого хлама: старые газеты, свёрнутый ковёр, седло с растрескавшейся кожей, горшки, глиняный кувшин, груда пустых аптечных пузырьков, кусок трубы. Тут же были сложены стопкой простыни, чистые, но неглаженые.
Слева от двери стояла узкая железная койка, аккуратно застланная, с пышной подушкой, сиявшей белизной в сумраке комнаты. Посреди комнаты, где когда-то был стол, стояла старая медная кровать. Возле кровати — ведро с эмалированной крышкой. Под кроватью — эмалированный ночной горшок. Вздымавшееся горой одеяло не шевелилось.
Тишину нарушало неторопливое сопение.
Стараясь не слышать его, Маррей смотрел, как женщина подошла к камину и вытащила кирпич. Достала из-за него чёрный кожаный кошель и положила деньги, Это повторялось каждый раз, когда он приезжал.
— Тебе надо обязательно открыть счёт в банке.
— В каком банке? — спросила она. — Кто здесь станет брать у меня чеки?
— В Корнерсе станут. Там, куда ты ездишь за провизией.
— Я теперь покупаю в Паркертоне, — сказала она.
— И там можно расплачиваться чеками.
— Да я туда не езжу.
— Ты же сказала, что…
— Я не говорила, что я езжу сама.
— Так как же…
— Я составляю список. И даю ему деньги. Он все привозит. Он ездит два раза в месяц, с тех пор как починил машину. Он все умеет. Это он…
— Он, — повторил Маррей с отвращением. Потом, увидев чёрный кошель, проворчал: — Заведи хотя бы хороший кошелёк. Этот весь светится насквозь.
— Я с ним никуда не хожу, — огрызнулась она, запихивая кошель в дыру и закрывая её кирпичом.
Потом обернулась к нему и кивнула на кровать посреди комнаты:
— Подойди к нему.
Маррей посмотрел на кровать. Он не успел приготовиться.
— Сколько лет уже, — сказала она.
— Все эти годы ты была ему преданной женой, — сказал он машинально.
Все эти годы, приезжая сюда, он прислушивался к своим ощущениям, словно вглядываясь и вслушиваясь в свою душу, он старался уловить в ней хоть какой-нибудь отклик, и иногда ему это удавалось.
А иногда вообще все ограничивалось передачей денег, и он возвращался в машину и ехал по дороге, чувствуя себя опустошённым; да и весь мир тогда казался ему вдруг опустошённым. Но зато в те дни, когда душа его откликалась, он ехал домой несчастный, но уж никак не опустошённый, с каким-то томлением, словно раскаиваясь. Тогда мысли его без всякой связи переходили на лежащую в кармане расписку.