Так и здесь. Жила себе провинциальная девочка Паша. Некрасивая и всем удобная, потому что всем всегда готова была помогать. И все всегда были готовы пользоваться её помощью. Вы только вдумайтесь, что это за слово такое: пользоваться — это значит использовать, это даже эксплуатировать значит, когда приходит ощущение привычности этой её готовности всем помогать… И когда ей самой стало необходимо собственное её время для себя, это вызвало протест: «Как ты можешь?» — возмущается друг её Павел. Иногда она ходит на танцы в парк, где такие же, как она, девочки ждут своих женихов. У неё всё, как у других.
Только она некрасивая. И почему-то с ней танцует Леонид Куравлёв (как зовут его персонажа, я не помню, да это и неважно совсем), который поссорился со своей женой и пришёл на танцы (а куда же ему и деться-то в провинциальном городке, как не на танцы, раз с женой поссорился?), а после она пригласила его к себе в гости. И он пришёл к ней, но это было уже на следующий день, и она приготовила какую-то птицу (курицу?). И они вели себя очень чинно, и «прилично», и торжественно, и он не знал, как к этой птице приступить, потому что она лежала цельная на блюде. Он (Аркадий?) полез к блюду с ножом и вилкой. Сразу двумя руками…
Птицу можно есть руками, — сказала Паша, и чинность ушла. И им стало весело.
А потом она сказала:
— А теперь вы можете пригласить меня потанцевать.
И они танцевали под радиолу. И это была их любовь. Ах, как это… как это!.. как это вкусно было сделано!
А вы помните? Вы помните, как звучит, как славно шипит радиола?
Да: Паша ещё и играла в Народном театре, как Проворов играл в Народном ТЮЗе, как в «Берегись автомобиля» в Народном театре у Евстигнеева Ефремов играл Лаэрта, а Смоктуновский Гамлета. Помните? «Днём у станка, вечером на сцене».
Паша играла ведьму. Паша летала весело на метле, и это у неё здорово получалось. А после спектакля к ней подошёл человек в белой кепочке.
— Я режиссёр, — сказал он.
— Хотите сниматься в кино? — сказал он ей.
— Ведьмой? — спросила она.
А потом сказала:
— Покажите удостоверение.
И он показал ей удостоверение, в котором была его фотокарточка, на которой он был заснят в этой же белой кепочке.
И она уехала на студию, и стала сниматься в кино. И фильм был о Жанне Д’Арк.
А когда она молилась, когда произносила:
— Архангел Михаил и Пресвятая Екатерина, — то молитва не получалась у неё: перед ней было пустое небо, и она не видела в нём ни образа Архангела, ни образа Екатерины. Слова её становились словами, обращенными в пустоту.
И тогда режиссёр приказал принести какую-нибудь картинку, чтобы она молилась, обращаясь к ней. И помощник режиссера встал против Паши на табуретку, и в руках его была репродукция. Кажется, это были «Три богатыря». Но молитва у Паши всё не выходила.
— В чём дело? — спросил её режиссёр.
— Руки!.. — сказала она отчаянно. — Они мне мешают. И тогда режиссёр приказал принести пилу.
— Они тебе мешают, так давай их отпилим, — сказал ей режиссер, и она испугалась.
— Нет, — категорически сказала она.
— Нет! — сказала она и отвела, спасая, руки, и руки ей больше не мешали!
Ах, как это было здорово сделано!
Боже! Как славно это было сделано!
Боже, из какой ерунды, из какого сора вырастают правда и жизнь в искусстве!
И фильм был снят. А после они с Куравлёвым (Вспомнил! Его героя звали Аркадием, но это совсем не имеет никакого значения). Они сидели с Аркадием на скамейке и плакали, прощаясь, потому что он должен был вернуться к суровой своей жене. И это был один фильм. И был фильм ещё и другой. И этот фильм был о Жанне. Это был совсем иной мир. Как тот, как там, как тогда, когда очутился он в Датском королевстве…
Почему? Потому что он был рожден духом Жанны? Или Паши духом?
Её обыденная жизнь была хоть и наполнена добротой, была её жизнь суетна и даже — пуста, даже нарочито-карикатурна, нелепа, словно понарошку, а настоящее начиналось в кадре, когда становилась она Жанной — Девой Орлеанской. И там, в музыке ли, в срывающемся ли её голосе — слышно было дыхание самого времени…
Жанна вырвала её в другую реальность, в реальность, где царствует дух и которая создана была духом.
Это, как… как князь Мышкин вырвал из средней актёрской массы Смоктуновского, как Хлудов — Дворжецкого, как… Наверное, это как барон Мюнхаузен, когда он берёт себя за косичку и вытаскивает, выдёргивает себя из болота обыденной жизни, — говорит мне Проворов, когда стоим мы уже на площадке третьего этажа.