Его не интересовало то, что было вне него. Его не интересовало уже месячное отсутствие Лёшки Давыденкова, его не беспокоило моё отсутствие, не беспокоило, что происходит в институте, он и Новый год не заметил. Словом, его не было среди нас.
А мы где-то были, и что-то с нами происходило, но это так было неинтересно и никак не касалось того огромного, что наполняло его сознание, и чем полностью был поглощён его мозг и его тело. Тело тоже как-то принимало участие в этой его новой жизни, оно реагировало автоматически на внешние раздражители, выполняло физиологические свои функции, оберегая сознание от всего, что могло ему помешать. Оно как-то умудрялось даже отвечать тем теням, что заполняли туманное пространство, которое существовало вне него… Иногда тени были назойливыми, и ему приходилось напрячь сознание, чтобы понять, что хотят от него, но слова всё же не проникали в тот поток, которым был он полон, оставаясь просто тенями слов, которые никак не относились к его жизни. Но эта тень была упряма и рвала его руку, и кричала что-то в лицо ему. И среди слов тех было «дурак», и ещё «дебил», и ещё моё имя почему-то…
Но он был в это время на большой площади, замощённой отшлифованным временем булыжником. Он знал, что слева и немного сзади от него высятся пять устремлённых в небо луковиц-куполов православного храма. Он не видел их. Он их чувствовал. А справа были белые ряды Гостиного двора, а за ними, если свернуть, была Кабацкая гора и вниз изгибалась улочка, вдоль которой стояли кривые и древние избы. Улочка была не мощенной, и тротуара в ней не было, потому что он давно сгнил, и на земле лежали отдельно и так и сяк брошенные трухлявые доски.
Он словно наяву был в этой улочке, и даже ощущал дуновение августовского ветра, что касался пушка на его щеках. Это касание напоминало любящую руку матери… Да, он был юн, а домик перед ним древен, и тревожил ноздри влажный запах зелёного мха, что жил на чёрных брёвнах. А внутри дома было совсем не так. Внутри было чисто и… благостно. Благостно не от того, что в углу был иконостас, а от того, что комната была наполнена каким-то особым духом. Как может пахнуть человеческая доброта? Я не найду слов, чтобы определить этот запах, да и может ли она пахнуть вообще? Но ощущение доброты и покоя наполняло эту комнатку. И дело вовсе не в том, что была она чистенькая и уютная, и не в том, что на железной кровати сложены были горкой подушки, а у кровати лежал сплетённый из старых чулок круглый коврик… Я теряюсь: как определить это чувство. В этой комнате нельзя было быть суетным, нельзя, невозможно было бы ругаться, нервничать, закатывать истерики, нельзя было бы делать какую-то подлость. Всё дело было в той старушке, что жила-доживала здесь свою жизнь. Она была маленькая и кругленькая и, как уточка, шла переваливаясь с ноги на ногу.
Он выдумал эту старушку, но в ней было что-то от его бабушки Шуры Александры Сергеевны Соловьёвой, было что-то от мамы, от уюта древнего, похожего в те годы на деревню, города Суздаля. Суздаль был экзотикой, и экзотикой был Рождественский собор на другом берегу Каменки. Его синие в звёздах купола на выгорающей синеве неба смотрели в бабушкин огород и в окно той бабушкиной комнаты. А рядом с этой была ещё комната другая, всегда закрытая на висячий замок. В этой комнате, во всю её длину стоял большой портняжный стол, на котором непонятный, незнаемый, ещё довоенный его дедушка восседал, исполняя своё портняжное ремесло. Но дело было не в том, не в экзотике. И старушка не так уж и походила на его бабушку Александру Сергеевну. Дело было в другом. И этим другим были когда-то поразившие его слова, которые он непонятно где услышал; непонятно, потому что всё, что относилось к религии или религиям, представлялось ему абсурдом или чем-то наподобие игры, когда все понимают правила и живут понарошку, будто бы… будто бы есть Бог… будто бы… но — на всякий случай… и всё это, конечно же, суеверие и ничего больше. Это, как выборы депутата от блока коммунистов и беспартийных. Есть претендент — один, его нам представили, и мы будто бы выбираем… И теперь он избранник народа. Будто бы. Так же и Бог. Будто бы есть… А то к кому ж обратиться?
Но слова те, которые сидели в нём, никак не мог и нигде не мог он услышать, потому что в церкви не был никогда. Может, прочёл где?
«Благословенна ты, и благословен плод чрева твоего, яко Спаса родила еси души наши»…
Что это? Откуда это? Откуда это могло прийти и так запасть в душу, что хотелось повторять и повторять эти колдовские слова? Откуда?.. И от желания повторять эти слова снова и снова он и выдумал вспомнить тот Суздаль, который увидел в детстве ещё, вспомнить улочки, церкви, Рождественский храм за речкой Каменкой, огород с луком и огурцами, и выдуманной бабкой — будто бы родной его бабкой — Александрой Сергеевной. И когда он выдумал эту бабку, то понял, что она сродни тому самому Платону Каратаеву, что говорит она так же кругло и уютно, как Платон… И он представлял, как стоит она вечером перед образами, обращая слова свои к Божьей матери, как стоит на коленах и говорит эти чудные, эти небывалые слова: «Благословенна ты…. И благословен плод чрева твоего… яко Спасу родила… еси… души наши…» Она стоит долго перед Божьей матерью, тихая стоит, а потом опирается рукой своей на отполированную временем табуретку, чтобы поднять тяжёлое своё тело, чтобы встать… И встаёт. И ей надо, чтоб был бы кто-то, кто мог бы быть с ней рядом. А с ней и есть, верно, рядом Божья её, родная её, Божья её и родная её матерь…