- Что это?
- Пихтовое масло. Парфюмерия. Если его подвергнуть крекингу, то должны получаться ненасыщенные углеводы гептанового ряда.
- Какой же это заменитель? Вы ведь сами говорили, что эфирные масла дорогие и редкие вещества.
- Дорогие - да. Но бензин сейчас дороже. А пихтового масла перед самой войной на фабрику "Северное сияние" для получения ирона, взамен ирисового масла, десятки тонн завезли. Значит, в наших условиях, пихта продукт не дефицитный.
Попробовала разгонять смесь. Выход - чуть не сто процентов. В перегонном кубе продуктов осмоления почти нет. Будет фронту горючее!
Борис Борисыч поехал в ГИПХ, там должен быть хлористый аллюминий, который требуется для каталитического крекинга, а меня послали на ликеро-водочный завод. Конечно, никакого ликера там сейчас нет, а разливают по бутылкам горючую смесь, для которой мы делаем запалы. Оборудование у завода подходящее - и ректификационные колонны есть, и автоклавы для крекинга, значит, бензин для танков тоже ликеро-водочному производить. Ох и горькое же у гитлеровцев похмелье будет с нашей водки!
* * *
Ночью дежурю на крыше. Все сотрудники лаборатории - бойцы МПВО и должны выходить на дежурства. Мне достался жилой дом неподалеку от института. Выглядываю в чердачное окно. Над крышами подымается темная гора Исакия. Тучи почти задевают серый крашеный купол. Погода нелетная, бомбежки сегодня, видимо, не будет.
Вместе со мной дежурит женщина, кажется, дворничиха, и старик. Дворничиха долго ходила вокргу меня, подозрительно принюхивалась, потом не выдержала:
- Что-то ты, милая, не по времени надушилась. Немцев, что ли, ждешь?
Я даже задохнулась от обиды. Спасибо, дед заступился.
- Что ты к человеку пристала? Она же молодая, вот пусть и мажется на страх Гитлеру. Пусть в самом Берлине знают, что в нашем Ленинграде девушки даже душиться не бросили.
- Да нет... - начала было я, но дед не слушает.
- Посидите пока вдвоем, - говорит, - немец все одно по такой погоде не летает, я сию минуту вернусь.
Вскоре вернулся и протягивает мне пудреницу.
- Возьми вот, от дочки осталась. А помады нет, съели помаду.
Хотела я объяснить, что просто я пихтовым горючим пропахла, а потом подумала: старик ведь от чистого сердца дарит. Последняя память, быть может. Если бы дочка в эвакуации была или на фронте, то он бы ждал, для нее берег, а так, значит, уже некого ждать.
Сказала старику спасибо и взяла пудреницу.
* * *
За разработку антифриза командование объявило спецлаборатории благодарность. Вчера зачитывали приказ.
Заменитель горючего тоже пошел в производство. Испытания закончены, танк ушел на передовую. На прощание заправили его пихтовым бензином. Долго еще в воздухе стоял аромат цветов.
* * *
Лаборатория переключилась на другие темы, а я снова, вместе со всеми девочками, делаю запалы.
Окна выходят во двор, и я вижу, как на крыше телефонной станции появляется фигура. В руках держит белый плафон от уличного фонаря. Размахивается - плафон летит вниз. А там как полыхнет! Столб огня вдоль брандмауэра до третьего этажа поднялся.
Девушки гадают, что бы это могло быть. Во двор никого не пускают, а сотрудники подвальной лаборатории молчат, даже Борис Борисыч.
Больше во дворе ничего не взрывают - опасно. Зато каждый день ездят на Митрофаньевское кладбище - там еще осенью обобрудован полигон. Меня по старой памяти иногда зовут помогать, так что я уже знаю, что в подвале изобретают жидкость для огнеметов. Работа засекречена, ведь это новое оружие. Девушки в стеклодувной понимают мое положение и ни о чем не спрашивают.
На субботу назначили испытания. Грузимся в машину. Жидкость в бутылях слегка желтоватая, густая, похожа на лимонный сироп. Другим тоже так кажется. Я бутыль Томилову подаю, а он говорит:
- Девушка, мне с двойным, пожалуйста!
До войны я сама всегда газировку с двойным сиропом просила.
Тут Роскин подходит, сердитый, просто ужас.
- Разговоры прекратить! Будьте внимательней, от сильного удара жидкость взрывается.
Грузовик открытый. Я в платке завернута по самые брови, но ветер все равно жжет. Надо же, какой мороз в эту зиму. Бутыли держим на коленях, жидкость на морозе совсем загустела, еле колышется.
На кладбище выгрузились. На этом полигоне испытывают не просто запалы, а целые бутылки. Танк стоит немецкий. Черный, страшный, весь в копоти, одна гусеница оборвана и болтается. Вокруг военные теснятся и пожарная команда.
Один майор подошел к нам, козырнул и говорит:
- Посторонних прошу покинуть полигон.
Посторонняя это я. Вышла за ограду, топчусь меж сугробов. Назад поглядываю украдкой. Там затрещало, туча дыма поднялась, пламя багровое выше деревьев пляшет. Люди кричат, командуют что-то. Наконец, затихло. Ну, думаю, теперь можно. Вошла на кладбище. Гляжу - мамочка милая! На площадке все сгорело, снега даже следа нет, земля черная, спеклась, кое-где еще дымится. Воняет гарью, и эфиром, как у зубного врача. Танк на один бок накренился, жаром от него пышет. Пожарники сматывают шланги. Офицеры и наши лабораторские сгрудились в сторонке, о чем-то спорят.
Я тихонько к огнеметчику подошла и спрашиваю:
- Неужто такой ужас применять будут?
Он лицо повернул, глаза красные, брови опалились. Глянул поверх меня:
- Конечно будут. Выжечь их всех, гадов, как клопов!
Я даже испугалась.
- Как же будут? Ведь так мы вместе с клопами и дом спалим! Как на такой земле жить потом? Тут же сто лет ничего расти не станет!..
- Фашистов жалеешь? - спрашивает солдат. - А ты видела, как в Ленинграде люди с голоду мрут?
Потом посмотрел на меня, немножко в чувство пришел и отвернулся. А я стою дура-дурой. Ну как ему объяснить, что не фашистов мне жалко, а просто нельзя такое оружие применять. Иначе чем мы тогда от фашистов отличаться будем?
Подошел Борис Борисыч. Щеку пальцами трет, а пальцы в саже, и на щеке остаются черные полосы.
- Успокойся, - говорит, - не будут это применять. Не подписывает комиссия приемного акта. И правильно не подписывает.
Когда ехали домой, то мне показалось, будто с юга потянуло теплым ветром. А может, и на самом деле так. Пора уже, март на дворе. Прямо не верится.
* * *
И все-таки, скоро весна. Ветром нагнало тучи, снег почернел и тает. Говорят, будто немцы объявили, что с приходом тепла в Ленинграде начнется эпидемия, все умрут и защищать город будет некому. Это действительно страшная опасность. Полгода улицы не убирались, а в нашем госпитале так даже трупы не вывозили, а просто складывали во дворе в сарай. Некому было хоронить.
Теперь после работы мы выходим чистить улицы. А вчера приезжали грузовики, забирали из госпиталя умерших, увозили хоронить куда-то в Пискаревку.
Сегодня убираем набережную Мойки. Получили ломы и лопаты, а лома никто поднять не может. Так Люда и Клава приспособились вдвоем лед колоть. Они высокие, им удобно. Поднимут лом четырьмя руками и бьют. Отколют кусок, а я его волоком тащу в Мойку. Это потому что я маленькая. И какой только грязи и гадости в лед не вмерзло! Льдину до края дотащу, спихну вниз, вот и еще кусочек Ленинграда стал чистым. Врут фашисты - не будет эпидемии!
Наступил вечер, а на улице не холодно. Еще немного, и травка появится, разобьем огороды, станеть полегче.
Волоку я грязную ледыху, а у самой слезы на глазах. Немцы возле самых ворот стоят, но у меня такое чувство, что теперь все скоро сбудется: фашистов погоним, Ленинград вымоем, развалины разберем, а вместо прожженных просыпавшимися углями полов настелим белый дубовый паркет.
Вот только придет весна.