Прохоров молча кивнул ему и прошел мимо.
Тихий, наступил вечер.
Улеглась возникшая от неожиданной смерти суета во дворе. Тело тети Нины увезли в морг, и весь дом притих. Надломленный, старчески расползался он по земле, уставившись на примятую протекторами санитарной машины траву…
— Какой дом старый… — вздыхал Яков Дормидонтович, качая головой. — Старый-старый. После смерти жильца дом всегда сильно стареет, а сколько этот дом уже видел смертей!
Прохоров кивал, но вряд ли он слышал, что говорит сейчас мудрый сосед. Рассеянно шевелил он пальцем, высунувшимся сквозь прореху в тапочке, и думал, что надо постричь ногти на ногах, но… Тут в мыслях происходил какой-то поворот: ногти растут и у нее… Растут сейчас, когда она уже мертвая… Прохоров зябко ежился и снова кивал Якову Донатовичу, говорившему что-то умное и подходящее к сегодняшнему настроению.
А Прохоров думал. Думал о том, что он врач, и сегодня на руках у него умерла больная женщина, а он ничего не смог сделать, чтобы помешать смерти. Конечно, он не виноват. Нужно было просто сделать укол, а шприца не было, шприц разбился… Вот они — осколки шприца и поломанные ампулы в металлической коробочке. Коробочка зачем-то стоит на скамейке рядом с Яковом Денисовичем. Аккуратный старик. Он собрал с асфальта битое стекло, чтобы кто-нибудь нечаянно не порезал ногу. Да… Шприца не было… Но все равно. Он — врач, и на руках его умерла больная женщина. Нет вины, но есть совесть…
И тут Прохоров увидел Ваську-каторжника. Спокойно шагал он, словно возвращался, как обычно, с фабрики, а не из морга, где лежала сейчас его мать.
И Прохорову стало понятно, почему не уходил он в свою комнату, а сидел во дворе… Медленно встал навстречу Ваське и с коробкой, в которой гремело битое стекло — руки Прохорова дрожали, — подошел к нему.
— Убийца! — тихо и отчаянно проговорил он и швырнул коробку к ногам Васьки.
— Уй! Уй! — раздался сзади испуганный вскрик Якова Григорьевича. — Что вы наделали, молодой человек! Это же вещественные доказательства!
Но не услышал его Прохоров. Глаза его встретились с глазами Васьки, и Прохоров отшатнулся — пустыми были эти глаза. Нет, не отводя глаз смотрел на него Васька-каторжник, но смотрел, как бы не видя. Насквозь просачивался его взгляд. И дальше Прохоров тоже не понял. Не сворачивая в сторону, словно сквозь него, прошел Васька-каторжник, и глухой, смертной тоской сжалось сердце.
Скоро на втором этаже вспыхнул свет. Сквозь выломанное окно было видно Ваську. Сгорбившийся, сидел он у стола и хлебал из белой эмалированной кастрюли суп, еще вчера сваренный тетей Ниной.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВОСЬМАЯ
Суп — сверху плавали белые хлопья жира — был холодный и невкусный, но Васька, старательно склонив голову, ложка за ложкой хлебал его.
Дважды прокуковала кукушка, высунувшись из часов.
Скрипнула сзади дверь.
Васька не оборачивался. Аккуратно поймал белый кружочек жира и поднес ложку ко рту.
Шаги замерли за спиной.
Проглотив белый кружочек жира, Васька-каторжник старательно облизал ложку и положил ее на стол.
И сразу же — стремительно! — обернулся.
Перед ним, сжимая побелевшими пальцами железный прут, стоял Пузочес, и по щекам его катились слезы.
Васька осторожно протянул вперед руку и, лишь завладев прутом, рванул его на себя и отшвырнул в угол.
— Убить хотел? — тихо спросил он.
Пузочес молчал.
— Хотел… — задумчиво сказал Васька и вдруг, не вставая, резко послал кулак в живот Пузочесу. Пузочес согнулся, словно надломленный, и второй удар — прямо в челюсть — отбросил его к стене.
Васька вытер о штанину разбитый кулак.
— Говно! — сжимая кулаки, проговорил он. — Уж если решил убивать, так убивай! А ты и здесь свильнуть хочешь.
И, задохнувшись от ярости, сел на кровать и заплакал.
Долго не гас в этот вечер свет у Могилиных.
За столом, сгорбленный, сидел Васька и, трудно выдавливая из себя слова, бросал их в съежившегося Пузочеса, который забился от страха в угол и только тихо поскуливал.
— Не хочу… чтоб… братан… падлой… был… Понял?
Он не ждал ответа. Лил в эмалированную кружку спирт и пил его не морщась, а потом лез целовать перепуганного брата и снова плакал.
— Да… — кусая губы, говорил он. — Да… Херня получается, братуха.
И тогда Пузочес не выдержал.
Заикаясь от страха, покаялся он брату, что раскулачил тайник в стене. Случайно обнаружил его и взял… Немного. Не все… Совсем пустяк. Но больше этого не будет. Он уйдет в офицерское училище, и все… Он бы и раньше ушел. Не уходил из-за матери. Он любил ее. А теперь… Теперь можно и уйти.