— Да, помню, — сухо ответил Кандаков. — Однако в чем же дело?
— Дело, э-э-э, несколько, э-э-э, деликатное… — проговорил Бонапарт Яковлевич, словно бы с трудом подбирая слова. — Право же, и не знаю, как начать…
— Начинайте, — Кандаков стал еще строже и официальнее.
— Дело, собственно говоря, — опуская глаза, произнес Бонапарт Яковлевич, — в какой-то мере касается и моей жены. Тот парень кричал на свадьбе, что…
— Я помню, — сухо оборвал его Кандаков. — Нет нужды обсуждать этот вопрос. Наш товарищ уже побывал на фабрике и разобрался. Лена допустила грубейшую ошибку в подготовке собрания, а потом свалила вину на комсомолку… — Кандаков заглянул в лежащую перед ним бумажку. — Самогубову… Вопрос этот вынесен на бюро горкома комсомола, и думаю, что в него будет внесена ясность. Вас это интересовало?
— Нет! — ответил Бонапарт Яковлевич. — То есть, конечно, и это, но не только это…
— Так что же еще? — Кандаков взглянул на часы.
И тогда, уже не запинаясь и не путая слова, а четко и уверенно Бонапарт Яковлевич рассказал о том, что произошло сегодня в редакции.
Только в конце он снова смутился.
— Я пытался протестовать… — с трудом проговорил он.
Кандаков с интересом взглянул на него. Затем придвинул к себе статью и начал читать ее. Он плохо видел и, надев очки, как-то сразу утратил всю свою официальность, сделался домашним и простым.
Бонапарт Яковлевич сидел в кресле так, что в его позе не чувствовалось заискивания, но не было и фамильярности. Он сидел так, как сидел обычно на редакционных летучках — подчеркнуто прямо. Строгий и отчужденный от всего личного.
Кандаков внимательно прочел статью, потом снял очки, но возникшая домашность не исчезла с его лица.
— Н-да… — тяжело вздохнул он. — Черт знает, что делается.
И в этом вздохе тоже было домашнее…
— Вы знаете, мне очень неловко все это… — с трудом подбирая слова, проговорил Бонапарт Яковлевич. — И трудно… Все так завязалось в этом клубке: и семья, и работа, а главное, судьбы людей…
Кандаков понимающе кивнул головой.
— Трудно, — согласился он. — И мне тоже трудно…
И вдруг широко и открыто улыбнулся Кукушкину. Перегнулся через стол и заговорщически шепнул: «Меня сегодня жена все утро пилила».
Если в кабинет первого секретаря райкома Бонапарт Яковлевич входил не слишком любимым родственником, то выходил он оттуда другом и единомышленником хозяина кабинета.
Право же, Леночкины неурядицы по сравнению с этим достижением выглядели сущим пустяком.
ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Этот разговор Кандакова и Бонапарта Яковлевича Кукушкина состоялся вечером в понедельник, а во вторник, когда Кукушкин поссорился с Леночкой, собралось бюро райкома партии, и после длительных прений редактор газеты «Луч» был отстранен от занимаемой должности.
Исполняющим обязанности редактора назначили на бюро райкома Бонапарта Яковлевича Кукушкина.
Второй секретарь райкома, которого связывала с Кандаковым старая дружба, советовал ему воздержаться от выдвижения Бонапарта Яковлевича.
— Неправильно поймут… — сказал он и отвел в сторону глаза.
Кандаков подождал, пока взгляды их снова встретятся.
— Нет! — твердо сказал он. — Меня поймут правильно. Я считаю, что Кукушкин человек принципиальный и способный к организаторской работе.
— Что ж… — второй секретарь вздохнул. — Лично я верю вам. Я не против вашего решения. Но разрешите, я предложу кандидатуру Кукушкина.
И снова опустил глаза.
— Нет! — холодно ответил Кандаков. — Не надо. Я считаю, что Кукушкин должен возглавить газету, и я сам предложу его кандидатуру. Извините, Иван Петрович, это слишком принципиальное дело.
Второй секретарь кивнул.
— Сегодня состоится бюро райкома комсомола… — переводя разговор, сказал он. — В райкоме возникло мнение, что следует отстранить от работы Ольгина, проводившего собрание на фабрике, а секретарю комсомольской организации объявить выговор.
— Слишком легко отделается! — жестко сказал Кандаков. — Строгий выговор и с занесением в личное дело.
— Зачем же так? — удивился второй секретарь. — Я знаю Лену. Она неплохая девушка. Наказание как раз в меру. Выговор заставит ее задуматься, а остальное придет.
— Я все сказал… — сухо ответил ему Кандаков, и второй секретарь встал.
Впервые они расстались так холодно.