— Нет-нет… — рассеянно отозвался Миша.
— Я тогда в заводоуправление пока сбегаю… — мило улыбнулась машинистка. — Ладно?
Миша даже не повернулся. Проворные пальцы Облавадского совсем загипнотизировали его.
Когда Миша впервые пришел в зараздевалье, ему казалось, что все будут довольны им и все будут его любить…
Вскоре заблуждение рассеялось.
Однажды в вечернюю смену, когда не предвиделось ни работы, ни начальства, Миша благодушно отпустил бригаду Русецкого на два часа раньше. Однако, спутав Мишины расчеты, появился в тот вечер Облавадский, и Миша, краснея и обливаясь по́том, соврал, что хлопцы ушли самовольно.
Разумеется, в следующую смену все раскрылось, и грузчик Романеня, встретив Мишу в узеньком коридоре, так притиснул к стене, что Мишины глаза выпучились, словно от изумления. Потрясающее открытие, что всегда приходится отвечать за свои слова и очень трудно, оказывается, быть удобным для всех, ошеломило Мишу. Взъерошенный и покрасневший, вернулся он в зараздевалье, и Облавадский отечески поинтересовался у него: не заболел ли он?
И хотелось Мише сказать о нечаянном открытии, но он только вздохнул и помотал головой. С тех пор и возникло внутри ощущение гнетущей тяжести. Миша задыхался, мучился, но не было сил, чтобы сбросить тяжесть, и оставалось только молча делать то, чему учил его Облавадский. Потом ощущение тяжести исчезло, вернее, не исчезло, а стало привычным, стало казаться, что и остальные живут так же… Миша мог часами неподвижно сидеть на стуле в зараздевалье, потея в своей шубе, и ему казалось, что это и есть работа…
И вот Облавадский уходил…
Миша смотрел на него выпуклыми, барашковыми глазами и не мог понять, как же теперь, без Облавадского, жить ему…
Пока Облавадский просматривал и рвал бумаги, а Миша безуспешно пытался отгадать, зачем он это делает, весовщица Сергеевна заполнила транспортные бумаги на платформы и вынула из сумочки зеркальце.
— Зеркальце какое хорошее, — похвалилась она, поправляя выбившиеся из-под косынки волосы. — Такое ясное… А в магазине купишь, так и смотреться противно.
Прихорашиваясь, Сергеевна делалась удивительно добродушной, словно хороший ласковый котик.
— Я его на помойке нашла… — Сергеевна убрала зеркальце в сумку. — И сумочку тоже там подобрала. Помыла и хожу теперь с ней. А что? Все для детёв стараюсь.
Облавадский поднял от бумаг голову и поверх очков внимательно посмотрел на весовщицу.
— Не ври, Сергеевна! Мы же вместе в магазин ходили, когда ты сумочку покупала.
Сергеевна фыркнула.
— Я тогда совсем другую сумочку покупала. Для дочки. А эту… Эту я на помойке нашла… Помыла только.
Она убрала сумочку в стол и встала.
— Пойду… Бумаги снесу на промышленную.
Сергеевна удивительно добросовестно переживала за работу. Когда она, запыхавшись, бежала, например, к транспортным воротам — а запыхиваться она начинала с первых шагов, — это переживание выплескивалось наружу, обретало зримые формы, и стыдно становилось видевшим Сергеевну в эти минуты, что не умеют они вот так же добросовестно работать.
На этот раз в дверях Сергеевна столкнулась с Ромашовым. Тот пропустил запыхавшуюся весовщицу и, нахмурившись, вошел в зараздевалье.
— Миша! Контейнеры уже в литейке?
— Не… — ответил Миша. — Б-бригада не освободилась… Там еще одну платформу со станками подали.
— Через полчаса, — перебил его Ромашов, — в литейке должно быть двенадцать контейнеров. И два на химикатах! — он придвинул к себе листочки, отпечатанные машинисткой, и, не присаживаясь, размашисто подписал их.
— Контейнеры сдать под роспись. — сказал он. — Возьми журнал.
Миша растерянно посмотрел на Облавадского, но тот уткнулся в бумаги, и Мише пришлось выйти из зараздевалья, хотя он совершенно не понимал, что можно сделать, если б-бригада на вагоне.
— Порядки наводишь? — поинтересовался Облавадский, не поднимая головы от бумаг.
— Навожу, — сказал Ромашов. — Чего же без порядка жить?
— Ну-ну, — вздохнул Облавадский. — Наводи…
Официально Облавадский работал сегодня уже на сбыте, но он все еще надеялся, что Ромашов одумается. Дело в том, что Облавадский, пользуясь переменами, твердо решил добиться для себя должности заместителя начальника цеха, и альтернативно предложил Ромашову или назначить его своим заместителем, или отпустить на сбыт.
Ромашов отпустил его…
Для Облавадского это было и неожиданно, и обидно. Ведь он, единственный из зараздевалья, в тонкостях знал всю работу и умудрялся среди этого бардака сводить концы с концами.