— Толстая такая папка, желтая, кожаная. Не могу понять, куда она подевалась? — недоуменно разводил руками Анисимов.
Присутствовавший при допросе старший лейтенант Ветров вздрогнул, пронзенный внезапной догадкой.
— Скажите, а не брал ли ее у вас управляющий перед последней поездкой в Новосибирск?
— Точно! — обрадованно хлопнул себя ладошкой по лбу Анисимов. — Перед самым отъездом Степан Григорьевич зачем-то затребовал ее себе в кабинет вместе с двумя другими папками по рацпредложениям. Секретарша его за ними приходила.
Желтой папки в кабинете управляющего обнаружить не удалось. Собственно, еще увидев на дверях кабинета сломанную печать (а он сам опечатывал помещение после обыска), Ветров понял, что они вряд ли обнаружат интересующие их документы.
— Вот здесь же она лежала, — Григорий Павлович выдвинул верхний ящик письменного стола. — Между вот этих двух, — указал он Пантюхову на две оставшиеся в ящике папки. — Я сам вносил ее в опись при обыске кабинета.
— Что ж ты ее сразу не изъял?! — Леонид Тимофеевич изо всех сил старался не накричать на старшего лейтенанта.
— Так мы же, когда обыскивали, считали Филиппова арестованным. А после сами почти все время в тресте были, — потупился Ветров.
— Да... не терял времени Степан Григорьевич, — вконец огорчился капитан. — Интересно, какие еще сюрпризы нас поджидают!
Старшего лейтенанта Пантюхов в тот же день отправил в Латвию.
— Спасение утопающих — дело рук самих утопающих, — невесело улыбаясь, пояснил он коллеге уже перед самой командировкой. — Прошляпил папку — реабилитируйся, Не знаю, зачем туда в авральном порядке ездила супруга Филиппова. Может, действительно, только из-за хворой матери. Но... — Пантюхов убрал руку с плеча Ветрова, — я ее вчера допрашивал. Латвии специально не касался, чтоб не спугнуть. А так, вскользь, едва задел — как, мол, здоровье родительницы. Так оказывается, мамаша в своем доме живет, вместе с дочерью, родной сестрой Филипповой. Приусадебный участок тоже, вероятно, немалый имеется. Специально настраивать не хочу, — Леонид Тимофеевич взял все еще державшегося с виновато-понурым видом Ветрова под локоть, — но проклевывается у меня одна мыслишка. В квартире управляющего ценностей не обнаружено. На даче — тоже. А ведь в лесу сейчас добро мало кто зарывает. Вероятность, конечно, практически нулевая. Однако — мало ли что? Вдруг да...
Старший лейтенант понимающе кивнул.
Степан Григорьевич все-таки нарушил обет молчания. Но... Взяток не признавал категорически, а по поводу присвоенных материальных ценностей юлил неимоверно. То брал меховой костюм у Боровца, то приобретал его в Казани за семьдесят четыре рубля. То сам покупал золотые часы, то их дарил ему Василий Иванович. Лишь одной версии он придерживался более-менее твердо: деньги за телевизор для заместителя министра Боровцу вернул, триста рублей, деньги давала жена. А сам Хмельнов оплатил ему полную стоимость подарка — все четыреста тридцать два рубля с копейками.
Супруга управляющего сообщила, что меховой костюм, золотые часы и даже газовую плиту (она признала, наконец, и этот факт) преподнес им Боровец. Пантюхову трудно было предположить, какие инструкции давал ей на этот счет Степан Григорьевич перед арестом. Но, судя по ее испуганному виду, предполагал, что она попросту ослушалась супруга, опасаясь ответственности за дачу ложных показаний.
По каждому признаваемому пункту она повторяла одно и то же: «Я говорила мужу, что надо за все рассчитаться, и он со мной соглашался».
А вот факт уплаты Филипповым трехсот рублей за телевизор подтверждала полностью.
— Деньги на строительство дачи снимала с книжки — около двух тысяч рублей. У сестры в Даугавпилсе занимала шестьсот рублей на мебель, — поясняла она дачные расходы.
И лишь на четвертом допросе Елизавета Максимовна отреклась от уплаты за телевизор:
— В отношении трехсот рублей, якобы переданных мною мужу за телевизор «Темп-7», я ранее на следствии давала неправильные показания, — краснея до корней волос, исповедовалась она Пантюхову, — я расскажу правду.