— Ну что вы! — заслонился пухлыми ладошками Боровец.
— Думаешь, каналья, думаешь, — Филиппов отхлебнул из фужера сухого вина. — А ты не думай! Я войну прошел. Людей на смерть водил. Ты тоже воевал, но это другое, — Степан Григорьевич, сделав брезгливую гримасу, посыпал шашлык красным перцем. — Я командовал. Вел ребят за собой, многих вел погибать. А это, брат, нервы! Еще какие нервы. Гибли-то молодые, здоровые. Полные сил. Гибли по моему призыву! — глубокая треугольная впадинка на его волевом подбородке обозначилась еще резче. — Потом карабкался по служебной лестнице наверх. Знаешь, каких зубров приходилось расталкивать. Там дохляков нет. Все с клыками, с заслугами, да с партбилетами. В природе ведь как — кто сильнее, тот и живет лучше. Хочешь победить, оттачивай зубы!
Так что твои бумажки, — Филиппов щелкнул пальцами, — копеечная компенсация за пролитый пот с кровью. Ты компенсируешь мне, кто-то компенсирует тебе! А я подкидываю лакомый кусок тем, — Степан Григорьевич поднял осоловевшие глаза к потолку, — верхним тиграм. Ну а потом кое-что возвращается в обратном, так сказать, порядке. Тот же кабель тебе вне очереди. Те же трактора — сверх лимита. Сытые тигры добреют. Усваиваешь политграмоту?
— Давно усвоил, — с готовностью откликнулся улыбающийся Боровец.
— Мы ведь с тобой не сопливые инженеришки. Тому восемь часов стул отдавил — и порядок. После — хоть трава не расти. У нас другой ритм, другая и философия, — закончил Степан Григорьевич, вставая.
Об аресте он не думал никогда. Считал, что его лестничная площадка намного выше той, по которой ходят и распоряжаются товарищи в синей форме. Случалось, возникал неприятный шум. Но, как правило, затихал на самых нижних ступеньках.
Пантюхов заскочил на запретную лестничную площадку. Как ему это удалось — господь ведает. Видать, прыгал через три ступени. Обошел какие-то правила. Кого-то не послушался. Да и сторожевые псы, видать, маху дали.
Ну что ж, раз он против правил, и мы не лыком шиты. Степан Григорьевич сел за письмо. Кое-что он уже предпринял. Мычал и сопротивлялся, когда его первый раз подвели к КПЗ. Покатался у следователя на полу, когда привезли в Новосибирск. Несколько раз сравнил на допросах капитана с эсэсовским обер-лейтенантом. Теперь можно было пускать в ход и главное оружие: заявление на имя областного прокурора.
Степан Григорьевич крепко сжал пальцами короткий карандаш.
«Тов. Ярцеву.
Прошу Вас лично изучить вопрос и представить свои соображения». Под этой резолюцией на переданной Пантюхову копии письма Филиппова прокурору стояла выгнутая полудугой подпись Гинзбурга.
Леонид Тимофеевич уже второй раз принимался читать перепечатанную на машинке копию и никак не мог одолеть ее до конца. Это была гнусная и мастерски подстроенная клевета.
— Ну, что, товарищ народный следователь, доигрались с огнем! Довели человека до психушки! — холодно меряя Леонида Тимофеевича с головы до ног угрожающе-осуждающим взглядом, заявил вчера капитану помощник прокурора. И еще суровее добавил: — Мы этого дела так не оставим. Если медицинская экспертиза подтвердит невменяемость управляющего союзным трестом — вопрос о ваших методах ведения допросов, да и вообще следствия, будет решаться в другом месте.
— Говорил я тебе, не лезь в Москву! — чуть позже, передавая капитану копию филипповского письма, подлил масла в огонь Ярцев. — Помяни мое слово — придет момент, когда ты проклянешь собственную настырность. Освобождай! Освобождай Филиппова под подписку, пока не поздно.
Пантюхов вглядывался в прыгающие перед глазами строчки письма.
«Прокурору Новосибирской области от подследственного Филиппова Степана Григорьевича, обвиняемого в получении от бывшего начальника спецмонтажного управления Боровца денег в размере семи тысяч рублей, газовой плиты, мехового костюма, телевизора и золотых часов. Эти обвинения от начала до конца ложные и от них отказываюсь, — так начиналась эта грубая игра. — Я, Филиппов Степан Григорьевич, управляющий трестом «Союзспецмонтаж», был вызван из Москвы в г. Новосибирск старшим следователем Пантюховым по делу бывшего начальника спецмонтажного управления Боровца, который был арестован в мае тысяча девятьсот семьдесят первого года.
При встрече с Пантюховым меня будто током ударило. Пот холодный выступил, дрожь по телу пробежала, почувствовал себя очень нехорошо, в лице Пантюхова увидел обер-лейтенанта СС, который 30 лет тому назад допрашивал, бил и пытал меня и кричал: признавайся, признавайся! И смотрел своими холодными глазами, полные ненависти, презрения и отвращения, они были страшные.