— При таком понимании вопроса — навряд ли, — сунул телеграфный бланк в папку Ярцев. — Можете идти и примите к сведению указание насчет свидания. И думайте, капитан, думайте — там ли вы ищете настоящих воров.
Глава 38
Пантюхов думал. Думал о том, почему с момента постановки вопроса об аресте Филиппова ему так трудно стало вести дело. Почему после его возвращения из московской командировки начали по частям растаскивать его следственную группу. Работы невпроворот, а Ветрова и Курганова все чаще отзывают по другим делам. Думал и не находил ответа.
Не мало еще времени утекло, прежде чем он и помогавшие ему ребята (а Курганов и Ветров изыскивали любую, пусть даже самую малейшую, возможность, чтобы не оставлять его одного) смогли наконец передать дело Боровца в суд. Но они все-таки добили его — это адски трудное дело! Правда, последнее разрешение на продление сроков содержания подследственных под стражей пришлось получать уже в Верховном Совете СССР. Но они сумели отстоять эту необходимость.
Преступники защищались изо всех сил. Не теряли времени даром и их родственники. Правда, не всякая защита имела успех. Хотя в искренности некоторых ходатаев не приходилось сомневаться, выигрывали чаще как раз сомнительные. Мать хотевшего «сладко кушать» Коридзе, за полтысячную взятку подписавшего липовую форму на устройство никем не устраиваемой песчаной подушки под укладываемый в траншею кабель, обратилась прямиком к Брежневу.
Письмо совершило естественный в таких случаях кругооборот и попало к Пантюхову с резолюцией, наложенной в самой высокой инстанции.
«Дорогой Леонид Ильич, вы сами отец и должны понять материнское сердце, — с последней надеждой обращалась мать Рудика Илларионовича к Генеральному секретарю. — Рудик рос добрым, послушным ребенком. Он никому в своей жизни не причинил зла. Сын — моя единственная опора в старости. В настоящий момент я пенсионерка. Временами часто и подолгу болею. Каждый день пребывания моего сына в тюрьме подтачивает и без того слабое сердце старухи. У меня есть и еще дети, но они живут далеко. А Рудик всегда был рядом. Поверьте, он никогда больше не совершит проступка, в котором его обвиняет новосибирский следователь! Доверьтесь матери — дайте ему возможность вернуться к нормальной жизни. И я клянусь вам, наше общество от этого только выиграет».
Этот отрывок из письма убитой горем женщины по-настоящему тронул Пантюхова. Но, увы, он, видимо, мало кого разжалобил в суде. Коридзе получил четыре года лишения свободы, в то время как некоторые куда более матерые взяточники сумели отделаться, что называется, легким испугом.
Филиппов, с которым капитан несмотря ни на что продолжал методично работать, признал-таки свою вину. Правда, далеко не в полном объеме, но все-таки признал! Произошло это после одного крупного разговора со следователем в самый разгар сибирского лета.
— Я все время думаю, когда вы начнете. По-моему, уже пора.
— Что пора? — не понял Пантюхов.
— Не стройте из себя простачка! — вспылил Степан Григорьевич. — Я знаю, как у вас это делается. Немало наслышан. Думаете, я не понимаю? Не можете же вы ждать до бесконечности. Нужен результат.
— Вы о чем? — Краска гнева бросилась в лицо Пантюхова.
— У моего близкого знакомого во времена культа два старших брата погибли. А начиналось все здесь — в застенках новосибирского ГПУ или как там оно тогда называлось, — Филиппов уже почти кричал. — Им тоже предлагали сознаться! — Он так и впился горящими от возбуждения глазами в порозовевшее от негодования лицо капитана. — В подвале одного дома. Здесь недалеко — за вашим Оперным театром. Их пытали, тоже стремясь выяснить истину, — он постучал дрожащим указательным пальцем по столу. — Я во время служебных наездов сюда на сто метров к тому зданию подходить не мог — все крики истязаемых мерещились. Один из братьев не выдержал, все на себя принял и его махом расстреляли. А второй здоровый был, как бык, — голова Филиппова тряслась все сильнее. — Три года Колымы получил, так все равно оттуда уже не вернулся, — Степан Григорьевич широко раскрытым ртом жадно глотал воздух. Внезапно плечи его опустились и весь он как-то безвольно обмяк. — Видимо, и меня ждет подобная процедура, — прикрыв глаза, усталым голосом выговорил он. — А мне уже все равно! Только скорее бы. А то экспертизы какие-то медицинские. К чему? Все ведь и так ясно. Нужно покаяние. А как его в здешних краях выбивают, я уже давненько осведомлен. Я понимаю.