Примостившись с краешка большого стола (свое место он уступил Доронину), Пантюхов открыл первую страницу обвинительного заключения. На ней были наклеены фотографии. На верхней — круглая, ухмыляющаяся физиономия Боровца. На нижней маленькой — затравленный тщедушный прораб Еликов. На левой массивный (снятый вполоборота) недавно почти наголо бритый череп крупного пожилого мужчины. На белой планке набрано: Филиппов С. Г. и ниже — дата рождения— 1916. Анфас обвиняемый смотрелся тоже невесело. Свинцовое выражение напряженных глаз под густыми лохматыми бровями. Но было в этом нерадостном взгляде какое-то отличие от затравленности нижнего и от ухмылки верхнего соседа. Леонид Тимофеевич не сразу смог определить, в чем же отличие. И вдруг понял: при всей тяжести и сосредоточенности взгляда в нем было скрытое торжество.
Капитан опустил руку с обвинительным заключением. Вспомнился последний разговор с управляющим. Все уже, вроде, было сказано, записано, подшито. Они расставались до суда.
— Не обессудьте, Леонид Тимофеевич, позвольте несколько слов под занавес, — неожиданно прервал затянувшуюся паузу Филиппов.
Пантюхов приглашающе развел руками.
— Вот добились вы от меня закорючки в протоколе: сказал почти все, что нужно. Теперь, вроде, слово за правосудием, — управляющий взялся левой рукой за угловатый подбородок. — А КПД? Вы хоть раз за все это время задумались о коэффициенте полезного действия вашей работы?
— К чему вы клоните?
— А здесь и клонить нечего, Леонид Тимофеевич, — откликнулся управляющий. — Коэффициент полезного действия открыт не мною. Он определяет степень эффективности рабочего механизма. Ваш в данном случае, как мне представляется, будет почти нулевым.
Вот когда промелькнуло в глазах Филиппова плохо скрытое выражение превосходства!
— Против кого вы идете, провинциальный (не обижайтесь за прямоту) старший следователь? Против системы! Так это же бесполезно. Вам ведь трудно было меня арестовать? — управляющий так и не дождался ответного кивка капитана. — Не скрывайте, совсем нелегко. Еще труднее оказалось дотянуть до суда. А почему? Да потому, что я преступник только в вашем гипертрофированном воображении. Да-да! — Жестом руки он остановил готового встать Пантюхова. — Будь это не так — не было бы никаких препятствий для следствия. Я раб железных обстоятельств, лишенный альтернативы. Это Боровец еще мог решать: стоит ли брать и давать. А я уже нет! У меня фактически не было возможности выбора. Еще один щекотливый момент (опять же извиняюсь за бестактность). Вы так увлеченно расспрашивали меня о телевизоре, подаренном заместителю министра. Но вы до сих пор не предъявили мне его показаний на этот счет. Их у вас попросту нет! Значит, Хмельнов вором быть не может. Здесь система отреагировала еще оперативнее — до зама вас, грубо выражаясь, вовсе не допустили. Вот вам и КПД! Со мной еще бабушка надвое сказала, что суд решит. А с Хмельновым уже и сейчас все ясно.
Пантюхов чувствовал, как сильно закололо под левой лопаткой. Шум запульсировавшей в висках крови становился почти осязаемым.
— Нельзя бесконечно поднимать планку, — заканчивал свою мысль управляющий. — Черта с надписью «Боровец» была предельной. Остальные отметки, увы, не укладываются в казенные формулы уголовного кодекса. Наверху имеет хождение только кодекс служебной чести. И клянусь вам, я его свято чту!
— Для меня существует только один кодекс, — Пантюхов все же встал. — И я думаю, вы ошибаетесь относительно допускаемых пределов. Не берусь до суда предсказывать вашу судьбу — будущее покажет. Но одно могу уже сейчас обещать вам твердо — протокол допроса Хмельнова в судебном заседании будет фигурировать!