Золотые часы, как пояснила хозяйка, Филиппов передарил сыну.
— Он так любит Юрочку, так любит! Просто все готов отдать. Часы эти золотые, «Полет», кажется, Василий Иванович мужу на день рождения от спецмонтажного управления преподнес. Так что вы думаете, — она с умилением взглянула на слегка растерянных понятых, — ни одного дня сам не носил! Сразу — сыну.
— А зачем Степану Григорьевичу понадобились два меховых костюма? — поинтересовался пристроившийся со своими бумагами на самом краю большого полированного стола в гостиной Карташов.
— Вот-вот, и костюмы! — подхватила Елизавета Максимовна. — Первый еще Боровец прислал мужу — тогда в тресте их не было. А Степа его — сыну. И уж только потом, через полгода, муж себе в тресте в АХО такой же достал.
— Часто на Север ездит? — словно ненароком заметил Ветров, заинтересованно рассматривая стоящее в углу пианино.
— Почему? — удивилась Филиппова. — Ах, да, вообще-то случается, — спохватилась она. — А первый костюм, я же говорю, Степа Юрочке отдал. Души в нем не чает. И вы знаете, — она неожиданно смутилась своей разговорчивостью, — конечно, для матери свой ребенок всегда самый лучший. Но Юрочку, право, есть за что любить. Натура возвышенная, утонченная! Таким трудно определиться в жизни.
— Скажите, а кто у вас на пианино играет? — подходя к инструменту, спросил Ветров.
— Юрий! Только он, — категорически ответила Елизавета Максимовна.
Старший лейтенант не мог не отметить, с какой гордостью произнесла это стоящая перед ним женщина.
— С вашего разрешения мы осмотрим его, — Ветров кивнул Карташову. Владимир быстрым движением откинул крышку. Прямо на белых клавишах лежала раскрытая пачка с колодой игральных карт.
— Прошу понятых поближе, — жестом пригласил Карташов.
— Чьи это карты? — подняв пачку, спросил лейтенант Филиппову.
— Юрины, вероятно. Мы к пианино не подходим. Баловался, должно быть, от скуки, — близоруко щурясь, всматривалась в колоду Елизавета Максимовна.
— От скуки! — Карташов веером раскинул карты на столе. Полная, страдающая одышкой соседка, приглашенная в понятые, побагровела.
— Надо же, какой срам! — она брезгливо отвернулась от стола.
На столе, отсвечивая глянцевитой поверхностью, лежали цветные порнографические открытки.
— Чем вы можете это объяснить? — Ветров поднес карты к потерявшей дар речи Елизавете Максимовне. Густая краска стыда покрыла ее еще недавно бледные щеки.
— Чем м-могу? — пролепетала она. — Не знаю. Поверьте — первый раз вижу!
Во вторник, 18 января, Ветров и Карташов еще продолжали свою работу в Москве, а в это время в Новосибирске у Пантюхова произошел срыв. Очень крупный срыв в ходе расследования, который к вечеру последнего, третьего дня задержания Филиппова чуть ли не превратился для следователя в настоящую катастрофу.
В этот день управляющий, еще вчера признававший свою вину, наотрез отказался от своих показаний. От него в адрес Пантюхова поступило следующее письменное заявление:
«Старшему следователю капитану Пантюхову, — читал Леонид Тимофеевич написанное карандашом на разлинованном в клетку тетрадном листочке послание. — Я, Филиппов Степан Григорьевич, думал, что на очной ставке Боровец начнет говорить правду, но я ошибся. И по этому пути — говорить неправду — позже пошел и я. Поэтому прошу вас протокол от 17.01.72 года и магнитофонную запись, где я признавал получение взяток, считать недействительными, а считать в силе протокол допроса на очной ставке, где я от них отказывался», — так заканчивалось заявление.
Это был удар! Надо начинать все сначала, убеждать управляющего в необходимости говорить правду, а времени — в обрез. Практически его уже нет.
Пантюхов срочно вызвал Филиппова. Побеседовал с ним и раз, и два. На третий тот снова признал денежные взятки.
— Написал отказное заявление потому, что струсил, — раскрыл «секрет» своего поведения Степан Григорьевич. — Считал, если откажусь, то меня не будут судить.
За тысячу рублей, против предъявленных Боровцом семи, держался твердо.
Леонид Тимофеевич провел еще одну очную ставку. Боровец чуть не с пеной у рта, ярко, во всех деталях, расписывал передачу крупных взяток: пятьсот — в кабинете. «И никакого конверта не было, голенькими взял, без обертки», — гвоздил начальник спецмонтажного управления своего шефа; семьсот пятьдесят — возле ресторана в Тбилиси. «Сам попросил — на дорогу не хватает», — горячился Василий Иванович; пятьсот — для Ларионова из министерства. «Себе ведь присвоили, Степан Григорьевич, и не стыдно!», тысячу рублей — во время встречи на пути Филиппова из треста домой. Всего у Боровца набиралось около семи тысяч.