— А как вы сами относитесь к Кусумото? — Тут надзиратель медленно, словно опуская стрелу подъёмного крана, перевёл взгляд, ранее устремлённый куда-то в пространство над её плечом, на её грудь.
— Наверное, я могу и не отвечать на ваш вопрос. Но я отвечу. Я не исключаю такой возможности. Может быть, я и испытываю по отношению к нему любовное чувство. По крайней мере, он — незаурядная личность и выгодно отличается от законопослушных членов общества, мнящих себя праведниками. Потому-то я с таким энтузиазмом и писала ему. Я писала ему раза два или три в неделю, писала, забывая обо всём на свете. И если вам угодно называть это «любовным чувством», извольте…
Ей казалось, что говорила не она сама, а её плоть, корчащаяся под выделяющей обильный пот кожей. Потом у неё возникло ощущение, что её сознание куда-то улетучилось.
— Спасибо. — Надзиратель резко, с хрустом расправил плечи. — Я всё понял. Но мне вас жаль, если вы действительно испытываете какое-то чувство по отношению к Кусумото. Оно не принесёт вам ничего хорошего. Не забывайте, что он приговорён к смертной казни, и это накладывает на него определённые ограничения.
— Послушайте, мне пора идти. — Эцуко резко поднялась и, даже не попрощавшись с ним, вышла из комнаты. Находящиеся в канцелярии надзиратели все как один повернулись и уставились на неё, но она ничуть не смутилась, скорее приняла их взгляды, как освежающий душ.
2
По субботам в психиатрическом отделении тюремной больницы проводится общий обход. Осматривать больных начали с крайней палаты, и когда остались только Тайёку Боку и Тёсукэ Ота, появился старший надзиратель Ямадзаки и сообщил, что звонил главный врач и просил немедленно зайти к нему.
— Вот уж некстати! Осталось осмотреть ещё двоих. К тому же оба достаточно тяжёлые. Он не может немного подождать? Ну, скажем, минут десять или двадцать?
— Есть. — Ямадзаки сдвинул каблуки и немного изогнул корпус. Несмотря на тёплую погоду, он был в форменной шинели, которая подчёркивала резкие линии его тела, напоминающего древесный ствол. За время общения с ним Тикаки научился читать по его лицу. Сейчас оно выражало, с одной стороны, некоторую растерянность, а с другой — протест, так бывало всегда, когда ему не хотелось выполнять указания врачей.
— Ну ладно, я сам позвоню.
— Доктор, я не знаю, конечно, но… — Ямадзаки повысил голос так, что у Тикаки зазвенело в ушах. — Может, лучше не звонить? Видите ли, главврач с утра не в настроении, Ито уже получил от него нагоняй. Может, лучше не беспокоить его лишний раз?
— А почему он не в настроении?
— Потому что ему не сразу доложили об инциденте в женской зоне. Ито вчера дежурил и утром должен был первым делом явиться с докладом, но, к сожалению, не успел, главврача уже вызвали к начальнику тюрьмы, а поскольку он ничего не знал, то, естественно, попал в неловкое положение, потому и сорвал своё раздражение на Ито.
— Звонил он тоже по поводу инцидента в женской зоне?
— Не знаю. Да и звонил не он, а Ито.
— Ну значит, речь идёт именно об этом. Я ведь тоже вчера дежурил, так что несу ответственность за то, что произошло. Придётся идти прямо сейчас…
— Да нет, что вы. — И Ямадзаки упрямо затряс головой. — Совсем не обязательно. Вы лучше никуда не звоните, а просто опоздайте. Не можем же мы всё время приноравливаться к настроению главврача и плясать под его дудку. У нас больные, которых надо осмотреть, нельзя же бросить их и уйти. Лучше давайте сначала закончим с обходом.
— Вы так думаете?
— Да. — Ямадзаки решительно кивнул.
— Наверное, вы правы, — кивнул в ответ Тикаки. Он с раннего утра гонялся за главврачом. Сначала того не было на месте, и Томобэ предположил, что он у начальника тюрьмы, но, когда Тикаки попытался дозвониться туда, оказалось, что того тоже нет на месте. Напрашивалась мысль, что оба присутствуют при казни Сунады. Тикаки попробовал поймать главврача после приёма амбулаторных больных, но опять безуспешно.
— Что ж, давайте закончим обход. — С этими словами Тикаки небрежно толкнул дверь в палату Боку.
Пол и стены были тщательно вычищены, но всё равно от них попахивало блевотиной. Над краем зелёной простыни виднелось лицо со впавшими щеками, неподвижное, как у мумии. Аккуратная стрижка лишь подчёркивала сходство с загримированным покойником. Однако выкаченные сверкающие глаза тут же вперились в вошедшего.
— Добрый день, — улыбаясь, сказал Тикаки. — Как мы себя чувствуем?
Боку продолжал молчать, никак не прореагировав на это стандартное обращение, только вытянул трубочкой морщинистые губы. До вчерашнего дня это означало, что сейчас из этой трубочки извергнется рвотная масса, но сегодня, судя по всему, он просто хотел что-то сказать.
— Ты хотел о чём-то спросить? Говори, я слушаю.
— До-о-к… — выдавил из себя Боку, потом, ещё несколько раз сложив губы трубочкой, продолжил: — Я… чем болен?
— У тебя язва желудка. — И Тикаки рассказал, стараясь говорить подоходчивее, о результатах рентгеновского исследования, проведённого доктором Танигути. Боку слушал его, поджав губы, лицо его ничего не выражало.
— Я поправлюсь? А?
— Думаю, поправишься. Ничего страшного у тебя нет, надо просто пройти курс лечения… А теперь у меня к тебе вопрос. Ты почему отказывался разговаривать? И почему ты всё время плевал в потолок и в стены?
Боку не ответил. Костлявая рука сдёрнула одеяло, обнажив морщинистый, впалый живот, и стала поглаживать вокруг пупка.
— У тебя что, болит живот? — спросил Тикаки. — Или ты голоден? Наверное, голоден. Ведь тебя до сих пор кормят через трубку
Вдруг Боку засмеялся. Это был странный, клокочущий смех, переходящий в кашель.
— Язва? Это когда дырка в брюхе? Значит, если каждый день тереть вот здесь, где болит, можно протереть дырку?
— Прекрати! Что за дурацкие шутки!
— Я хочу умереть. Дайте мне умереть спокойно.
— Ладно. Значит, ты вызывал у себя рвоту потому, что хочешь умереть? Но я врач и занимаюсь тем, что спасаю людей от смерти. Ты можешь сколько угодно твердить, что хочешь умереть, а я всё равно стану тебя спасать. Ясно?
Боку продолжал смеяться. Потом, на этот раз по-настоящему, зашёлся кашлем.
— А я хочу вытошнить всё, что съел, и снова стать ребёнком. Ясно? Человек слишком много ест. И стареет. А я не хочу стареть. Вот и выбрасываю из себя всё, что съел, и становлюсь меньше, скоро стану совсем маленьким. Ясно теперь?
Выходит, он вызывал у себя рвоту для того, чтобы превратиться в младенца. Этот человек, который обстреливал всё вокруг рвотной массой, как из водяного пистолета, человек, с головы до ног покрытый блевотиной, мечтал превратиться в младенца.
— Так я не понял — что именно ты хочешь: умереть или стать ребёнком?
Боку перестал смеяться. Смех растворился в складках его лица.
— Доктор, вы вчера упали. Упали тут, в моей палате, и стали таким липким…
— Ты это помнишь? Значит, ты был в здравом уме и сознательно вызывал у себя рвоту?
— Это тогда вы поранили себе палец?
— Палец? Нет, не тогда. Я поранился потом, совсем в другом месте.
Тикаки посмотрел на запачканный гноем бинт. Отвлёкшись на разные дела, он успел забыть о боли, а теперь она снова вернулась, как будто взгляд Боку разбередил рану. Впрочем, на самом деле пораненный палец всё это время присутствовал в каком-то уголке его сознания и, как надсмотрщик, следил за всеми его действиями. Боль уже не была такой острой. Может, оттого, что Танигути вскрыл рану и выпустил оттуда гной, а может, подействовало болеутоляющее.
— Слушай-ка, Боку, — сказал Тикаки. Надо говорить по возможности задушевно, стараясь избегать нравоучительного тона. — Ты ведь и вправду болен. Я и раньше тебе говорил, что у тебя затемнение в области угла желудка, то есть во внутренней его части. Если ничего не делать, может возникнуть обширное кровотечение. Нужно лечиться. Поэтому…